Моэм Сомерсет
Статья закона
Бывает, я чувствую себя особенно бедным (к примеру, в дождливый день, когда состоятельные биржевики проносятся мимо в электромобилях, а то еще когда тусклым мартовским днем кто-то из приятелей небрежно сообщает, что вечером отправляется в Монте-Карло), и тогда я сажусь писать завещание. Оставить свое земное достояние, пусть весьма скромное, тем, кто и не подумает за ним приходить, — это доставляет мне упоительное наслаждение. Мне также приятно думать, как секретарь с подобострастным видом ставит по пневмопочте об этом в известность семейного адвоката. Это развлечение не стоит мне ничего, потому что мистер Эддишо, старший партнер в весьма респектабельной компании «Эддишо, Джонс и Брэм», знает об этом моем чудачестве. Ему прекрасно известно и то, что адвокату я заплачу в последнюю очередь, и я предупредил его: если он надумает прислать счет, я напишу сатирический рассказ, который ославит его на весь Брикстон-Хилл. А уж какие счета он подготовит после моей кончины — не моя забота. Пусть разбирается с моими душеприказчиками.
Итак, однажды я шел по Стрэнду, пребывая в ужасном настроении после дешевого обеда в переполненном итальянском ресторане (иногда голод и жажда романтики позволяют отдать должное даже корке хлеба и стакану воды, но как можно без уныния взирать на остывший и плохо зажаренный кусок мяса с вареным картофелем?), и размышлял о бренности бытия, подталкиваемый прохожими, что спешили по неотложным делам. Мистер Эддишо в этот час, размышлял я, наверняка свободен, и, кажется, сейчас тот самый случай, когда его услуги мне нужны позарез. Подготовиться к последнему уходу — это меня утешит. Я свернул за угол и вскоре оказался в шикарном здании, украшенном набором надраенных медных дощечек, где фирма многие годы арендовала помещение.
— Можно поговорить с мистером Эддишо? — поинтересовался я.
Через минуту меня провели наверх в роскошную комнату, где и располагался этот достопочтенный джентльмен. Судя по всему, он недавно перекусил, и еда явно доставила ему удовольствие, ибо он сидел в кресле для клиентов, грел ноги у веселого огня и с наслаждением дымил сигарой. Его кирпичное лицо излучало такое блаженство, что я и сам приободрился. От его белоснежных бакенбард веяло человеколюбием, и я лишний раз убедился в необычайной значимости этого человека.
— Вид у вас, мистер Эддишо, такой, будто вы каждое воскресенье проповедуете в церкви, — заметил я, когда мы пожали друг другу руки. — Я пришел составить завещание.
— Что ж, — ответил он, — у меня есть десять минут. Все равно надо как-то убить время.
— Пожалуйста, сядьте за стол, — попросил я. — Мои деньги вы должны отработать сполна.
Он не стал возражать, и я, слегка потрудившись, составил список, кому и что хочу оставить в наследство.
— А теперь, — добавил я, — перейдем к моим винам, крепким напиткам и ликерам.
— Боже правый! — воскликнул он. — Не знал, что вы завели винный погребок. Становитесь состоятельным человеком. Попрошу жену купить вашу новую книгу.
— Ваше великодушие не знает границ, — заметил я. — Рискну предположить, что когда-нибудь вы купите один из моих романов у какого-нибудь букиниста. Но погребка у меня нет. Вино я держу в шкафу, вместе с плащами и шляпами, электрическим счетчиком, моими бесценными рукописями и старой обувью. У меня нет вин, крепких напитков и ликеров, но я хотел бы их кому-нибудь завещать, чтобы будущие поколения могли заключить, будто писатели в двадцатом веке жили не менее вольготно, чем мясники, члены палаты лордов и шарлатаны.
Слегка оторопев от столь яркой речи, мистер Эддишо закрепил на бумаге это мое желание. Потом явился бледный молодой секретарь, и оба служителя закона засвидетельствовали мою подпись.
— А теперь, — сказал я, — дабы довершить картину моего благоденствия, я выкурю сигару, а уж потом с вами распрощаюсь.
Мистер Эддишо снова уселся в кресло у камина и, абсолютно довольный собой, предложил мне разделить его общество еще несколько минут. Он уже занял самое удобное место в комнате, но я пододвинул стул от письменного стола и сел рядом.
— Завещание — странная штука, — задумчиво произнес мистер Эддишо. — На днях мне пришлось иметь дело с завещанием покойного лорда Верховного судьи Дрисдена, и оно было так дурно составлено, что никто ничего не мог понять. Однако оказалось, что его старший сын — адвокат, и он заявил остальным членам семейства: «Со всем этим я разберусь, как посчитаю нужным. А если кому что-то не понравится, я передам дело в Верховный суд, и вы вообще останетесь с носом». Семье это не понравилось, потому что сынок собрался распорядиться завещанным явно не без пользы для себя, но я посоветовал им смириться. Я адвокат в третьем поколении и могу сказать, что закон у меня в крови. Так вот, собственным детям я всегда даю два наставления. Если следовать им, мир не причинит тебе большого вреда.
— Что за наставления? — спросил я.
— Никогда не лги и никогда не обращайся к служителям закона.
Мистер Эддишо медленно выбрался из кресла и подошел к двери.
— Если кто-то пожелает меня видеть, Дрейтон, скажите, что я занят и встреча продлится четверть часа, — предупредил он секретаря.
Он улыбнулся — по его добродушному красному лицу прокатилась волна морщинок, — и достал из шкафа покрытую слоем пыли бутылку и два стакана.
— Что это значит? — спросил я.
— Я достаточно пожил на свете, — сказал он, — и придерживаюсь неких профессиональных привычек, от которых нынешние выскочки отказались. У меня всегда припасена бутылочка портвейна, и порой, когда возникает охота, я позволяю себе пропустить стаканчик-другой.
Он разлил вино и взглянул на него с улыбкой бесконечного удовлетворения. Поднес к носу, прикрыл глаза, словно совершая какой-то таинственный религиозный обряд. Потом сделал глоток и трижды многозначительно кивнул.
— Удивительно, что в мире есть трезвенники! — воскликнул он.
Он опорожнил бокал, вздохнул, наполнил снова и сел в кресло.
— Что касается завещаний: сегодня я завершил одно чрезвычайно интересное для меня дело. Если хотите, я вам о нем расскажу, потому что оно показывает, как иногда, исключительно по чистой случайности, этот старый осел закон защищает невиновных и наказывает мошенников.
Один из старейших клиентов моей компании — род Добернунов, эсквайров с севера, у них огромные земельные владения в Уэстморленде еще с добрых старых времен короля Генриха VIII. Эти люди не отличались особой рачительностью, и никакого серьезного движимого состояния никто из них не оставил, а вот недвижимость они не разбазаривали. Даже сейчас, когда стоимость земли сильно упала и землевладельцам не легче свести концы с концами, чем простым фермерам, их земли приносят им шесть тысяч в год твердого дохода.
Роджер Добернун, последний эсквайр, во время охоты повредил позвоночник. Судьба была к нему немилосердной — лучше бы он погиб сразу, а так тянул еще двадцать лет беспомощным калекой, требовавшим постоянного ухода. Жена вскоре умерла, и он остался с единственной дочерью, чьим попечениям и вверил свою особу. Раньше он вел активную, занятую жизнь, но болезнь сделала его сварливым и эгоистичным, и ему казалось само собой разумеющимся, что Кейт Добернун, тогда двадцатилетняя девушка, обязана за ним преданно ухаживать. Она и вправду оказалась умелой сиделкой, он совершенно не мог без нее обойтись и боялся даже подумать о том, что в один прекрасный день она его покинет. Его так страшила перспектива ее замужества, что под предлогом нездоровья он отказывался принимать у себя в усадьбе гостей. Если ей нужно было на пару часов съездить в гости, он жаловался на боли и приходил в сильное раздражение, так что в конце концов мисс Добернун смирилась с жизнью в заточении. Шли годы, а она преданно ухаживала за отцом, отчасти из любви, но в большей степени из чувства долга. Она вела хозяйство, прогуливалась с отцом, когда того везли в инвалидном кресле, читала ему и всегда была рядом. Общалась только с деревенскими жителями, которые обожали ее за благотворительность и доброту, со священником и его женой, с доктором, да еще дважды в год — со мной.
Шли годы, она старилась. Красавицей мисс Добернун не была, не была она даже хорошенькой; чреда незаметно убегающих лет и монотонная жизнь лишили ее свежести, которая в молодые годы могла искупить недостатки внешности. Ежегодно наведываясь в Уэстморленд повидаться с мистером Добернуном, я всякий раз не без грусти отмечал в его дочери перемену. В итоге она куда раньше положенного превратилась в чопорную старую деву. Ее уже не прельщали мирские радости, она привыкла к растительной жизни в замкнутом кругу, и ничто, как мне казалось, не могло вытащить ее в общество. Пару лет назад, когда я остался у них на Рождество, со мной захотел приватно поговорить местный доктор. Он сообщил, что мисс Добернун всю осень проболела и, к своему ужасу, он определил у нее чахотку.