Подхватив сумку, я покидаю тамбур и оказываюсь в плацкартном вагоне. Поезд останавливается. Народ с чемоданами, сумками и рюкзаками плотно забивает узкий проход. Не обращая внимания на ругань, лезу к выходу и одновременно пытаюсь понять – что это было? Как я, не самый сильный боец, легко расправился с двумя уголовниками, не побоявшись ножа? Что вообще заставило меня «кинуться в отмах»? Что или кто?
«А если я его убил? А если амбал уже очухался и сейчас с корешами бежит по вагону, чтобы расправиться со мной? А если…»
И тут я понимаю, что мне страшно. Спокойствие, еще несколько мгновений назад владевшее мною, исчезло бесследно. Теперь страх наполняет меня, делая ноги ватными, ладони мокрыми, а голову – бестолковой.
Выдравшись из вагона, я бросаюсь к зданию вокзала. Расталкивая пассажиров, врываюсь в зал ожидания, пробегаю его насквозь и мимо остолбеневшего милиционера устремляюсь к остановке, где как раз замер синий лупоглазый троллейбус-семерка.
Вскакиваю на подножку. Двери с шипением закрываются за моей спиной. Троллейбус трогается.
Все, спасен!
Но по-настоящему меня «отпускает» только в нашем дворе. Я вижу родной подъезд, окна нашей квартиры, знакомые занавески на кухне и понимаю: на этот раз пронесло. Москва, поминки, странное наследство, поезд, серебряный конь, галлюцинации, Алина, уголовники в тамбуре – все это остается в прошлом. Но что-то подсказывает мне: еще ничего не закончилось.
Наоборот: все еще только начинается…
Двор встречает меня детским гомоном и звонкими ударами мячей. Девчонки играют в штандер, пацаны – в «одно касание». Из открытого окна дяди Гоши по-разбойничьи хрипит Высоцкий:
…Они стояли молча в ряд,
Они стояли молча в ряд,
Их было восемь!
«Этих было двое. И одного я, кажется, убил», – от этой мысли мне становится тоскливо. К тому же я жутко устал, не выспался, а сегодня к трем мне еще на тренировку.
Мать по четвергам работает во вторую смену, поэтому она дома. Я перешагиваю порог квартиры, вдыхаю знакомые с детства запахи и окончательно успокаиваюсь.
Все, ничего не было. А если и было, то не со мной.
Прокаленный солнцем день кажется мне бесконечным. Утреннее происшествие в тамбуре отдалилось настолько, что сливается с воспоминаниями месячной давности. Тренировку я провожу так себе. Маратыч недоволен. Он заставляет меня вытянуть руки и внимательно смотрит на кончики пальцев.
– Пил?
– Чуть-чуть, – почти не вру я и тут же оправдываюсь: – Я ж на поминки ездил.
Маратыч отмахивается рукой. На его лице разочарование. Я чувствую злость и обиду. О чем я думал? Что творю? Что вообще творится со мной?
От жары нет спасения даже ночью. Лежу в постели. Простыня липкая, как пластырь. По потолку гуляют синие тени.
Со мною что-то произошло… Какая-то метаморфоза. Всю жизнь я казался себе человеком нормальным – не дурак, не лопух какой-нибудь. Все поступки мои были поступками хомо сапиенса, человека разумного. Теперь же я смотрю на прожитые годы как на череду серых будней, бессмысленных дней, уползающих в вечность.
Быть может, во всем виновата проклятая жара? Я читал у Камю, что в странах Магриба существует такое понятие – амок. Это когда человека от бесконечной жары охватывает своеобразное безумие. Он начинает совершать жуткие, идиотские поступки, а то и преступления.
Так что же, у меня этот самый амок? Похоже. Все тело зудит, дышать трудно, проклятая простыня сброшена на пол. Через мгновение я понимаю – это не тело, это душа моя мается. Как я жил? Мне скоро девятнадцать лет, а что я сделал в жизни? Кто я? Студентик, сопляк, узник семинаров и коллоквиумов, заложник собственной зачетки. Второй курс закончил с хвостом, до сих пор не написал курсовую. Подрабатываю в газете «Вечерняя Казань», строчу заметульки, которые никто не читает, и стыдливо подписываюсь псевдонимом «О. Чевидцев». Фу, позор… нет, надо что-то делать! Надо как-то менять себя, менять мир.
«Завтра же утром сажусь за курсовую. А после обеда поеду в редакцию и попрошу тему. Добьюсь, убежду… убедю… заставлю главреда дать мне что-то стоящее! Хватит плыть по течению! Плыть…», – мне представляется спокойная, широкая река, такая, как наша Волга. Я нежусь в прохладных струях воды, смотрю на облака и меня куда-то несет, несет, несет…
Глава пятая
Профессор
В редакцию я действительно поехал. Правда, связано это было не столько с моими вчерашними размышлениями «о времени и о себе», сколько с чисто меркантильным желанием подзаработать денег. Последняя моя заметка выходила в начале июня и с тех пор никто в «Вечерке» не вспоминал о внештатном корреспонденте.
Перед выходом из дома я достаю из шкатулки фигурку коня. Я думал о ней все утро. Мне почему-то очень хотелось прикоснуться к холодному металлу, ощутить в руке приятную тяжесть этой вещицы.
«Пусть он будет моим талисманом», – решаю я и кладу фигурку в карман.
Редакционный коридор встречает меня непривычной тишиной. Обычно тут очень многолюдно, хлопают двери, разносится треск пишущих машинок.
Захожу в приемную главного редактора. Секретарши на месте нет. Толкаю дверь кабинета и вижу в кресле главреда заместителя по выпуску газеты Ивана Андреевича Суглобина. Это очень тощий и высокий человек с аскетичным лицом учителя математики. В редакции его за глаза называют «ящер». Медлительный, нелепый, с желтоватой кожей, он и впрямь походит на какое-то реликтовое пресмыкающееся.
Он поднимает свое унылое лицо и внимательно смотрит на меня.
– Вы ко мне?
Делаю глубокий вдох и самым искренним голосом говорю:
– Иван Андреевич! Мне бы задание какое-нибудь…
– А, Новиков! – узнает меня Ящер. – Очень хорошо, что вы появились. В редакции совершенно некому работать – все, включая главного редактора, в отпусках. Значит, вот что: к нам в город на историко-архивную конференцию приехал профессор Нефедов. Он известный ученый, специалист… э-э-э… специалист, в общем. Поезжайте к нему в гостиницу и возьмите интервью. Он остановился в «Татарстане», комната 717. Интервью дадим в послезавтрашнем номере подвалом на второй полосе. Сделайте его не очень длинным, но и мельчить не следует. Строчек двести будет в самый раз.
– А о чем интервью? – осторожно спрашиваю я.
– Ну… разумеется, о достижениях современной исторической науки, о том, как под неусыпной опекой коммунистической партии Советского Союза наши ученые разгадывают тайны минувшего и в соответствии с марксистско-ленинским учением о развитии человеческого общества разоблачают идеалистические бредни наших идеологических противников…
«Везет мне, как утопленнику», – я стискиваю зубы. Очень хочется надерзить Ящеру, бросить ему в лицо резкие, злые слова. Меня просто трясет от этого желания! Странно, я всегда казался себе человеком сдержанным и спокойным.
А Суглобин, увлекшись, продолжает витийствовать:
– Наши читатели должны видеть и понимать, что советские историки находятся в авангарде мировой науки, что объективное отражение исторических фактов служит делу мира, прогресса и разрядки международной напряженности. И обязательно, слышите Новиков, обязательно отразите в материале историческую важность принятия новой Конституции СССР. Непременно подчеркните…
Но что я должен подчеркнуть, так и осталось для меня тайной – зазвонил один из телефонов. Суглобин отвлекся.
– Заместитель главного редактора слушает. Что? Да. Когда? Понял, еду!
И неожиданно медлительный Ящер на моих глазах превращается в суетливого, порывистого в движениях человека. Он начинает бегать по кабинету, собирая в портфель какие-то бумаги, ручки, карандаши.
– Иван Андреевич…
– После, Новиков, после! Звонили из обкома партии. Второй секретарь собирает журналистов, чтобы отчитаться по косовице. Поеду сам! А вы отправляйтесь к профессору…
И Ящер мигом скрывается за дверью.
– Как хоть этого Нефедова зовут? – кричу я вслед Суглобину, но он меня уже не слышит.
При слове «профессор» у каждого человека в голове возникает образ седенького старичка с умными глазами и интеллигентной бородкой. Поэтому, когда в ответ на мой стук дверь гостиничного номера с табличкой «717» открывает детина с буйными рыжими кудрями и бородищей лопатой, я несколько опешиваю.
– Здравствуйте, а профессор Нефедов…
– Ну, я Нефедов. Чего встал? – сумрачно бурчит детина. Ему лет тридцать и походит он не на профессора, а на душегуба, какого-нибудь Кудеяра-атамана. И лицо, и руки его покрывают крупные веснушки. – Заходи. Кем будешь?
– Изобретателем, – вспомнив мальчика из Москвы, отвечаю я.
Бородач меня приятно удивил и обрадовал – живой, нормальный человек.
– В смысле?
– Да безо всяких смыслов, – улыбаясь, я захожу в номер.
– А, юмор, – кивает бородач. – Понимаю. Смешно. «Фетяску» будешь?
– Не, спасибо, мне еще на тренировку сегодня.