Господин в темном плаще явно упивался своей речью:
– Придется просветить тебя немного, ведь предстоит нам дальняя дорога. А ты меня расспросами измучишь. Изволь, все в краткости получишь. От долгих перораций я устал. Так вот: душа – бессмертная монада. Хм… корпускулы, молекулы…, но это нам не надо… Слушай, мне скучно все это жевать. Тебе уж тридцать лет, пора бы было знать, что знает каждый смертный человек: уж сколько не умри – душа жива вовек. Ну, а тела – что в шкафчике одежда. Надел, носил и бросил. Чего о них жалеть? Ты понял?
– А я думал, это – выдумки, – обескуражено молвил Владимир.
– Вот-те, на! Выдумки! А ты подумал: жизнь, она – одна, и надо бы прожечь ее сполна. «Кто спросит?» – думал ты, – «нет Бога, нет и Сатаны?». Глупец! А что попы у вас «Закон» читали? А, я забыл, ты ж церкви избегал… И правильно делал, – удовлетворенно крякнул он. – Кстати, попы вещают о другом – мол, душа живет ОДНАЖДЫ. А после – две дороги: в Ад иль в Рай. Что более по вкусу – выбирай, – он снова хмыкнул. – Не мне судить попов. Не моя прерогатива, к сожалению, но то, что говорят они, порою… заблуждение. И каждый смертный отмечает многие рождения. Душа меняет лишь тела и опыт вечный обретает. Ладно, я потом подробней расскажу, как время будет. Короче – каждый грешен человек. Шаг сделал – счет ведется, судьба, как ни крути, за ним крадется. Хотя, о чем я? Ты же в университетах учился. Или не учился больше, а глумился?
– Над кем?
– Я замечал, над всеми: над товарищами, профессорами и даже… – голос незнакомца сделался нарочито зловещим, – над отцом духовным. Тебя тянуло к действиям греховным. Последним обстоятельством доволен я весьма.
– Неправда! Кто вам это рассказал?
– Опять сморозил глупость. Секрет тебе открою: я всюду рядышком бывал! Я, почему упомянул твое учение? Ты должен знать грехов перечисление – семь смертных человеческих грехов. Фому Аквинского[1] читал? А свод Григория Великого[2]? Сии мужи, но я – не их поклонник, «оформили научно» семь грехов. Приврали понемножечку фривольно. Но список по сей день таков: похоть (он же – блуд), обжорство, алчность, уныние, гнев, зависть и гордыня. Ну что, доволен? Ведь ты же это знал… Знал, но не верил? Ладно, я устал. А мне еще придется столько говорить. Как голос бы с тобой не посадить. Пойдем скорее. Все потом. У нас с тобою будет целый век. Я уболтаю тебя, глупый человек!
– Подождите, можно я прощусь?
– С кем?
– С… моим телом.
– Во, а ты сентиментальным оказался. Надо же! Ну иди, простись. Только недолго.
Владимир подошел к мертвому телу. Несмотря на ужасающую бледность, оно все еще было красивым. Заботливая рука друга прикрыла кровавую рану кружевным платком. Алые пятна живописно вспухли на французской вязи белого изысканного кружева. Русые локоны слиплись в тех местах, где пролилась кровь, длинные ресницы неплотно прикрывали веки, обнажая край серого, потухшего взгляда. Уголки губ скорбно опустились вниз, темная струйка сочилась по заострившемуся подбородку. Профиль стал резче, тоньше и прозрачней.
– Ах, какой кровавый натюрморт! Его можно назвать: «Бургундское на скатерти», или «вишни в сливках», или «снегири на снегу». Ладно, что – то я увлекся не на шутку. Важность момента, а я глумлюсь над бедным мальчиком, – шутовски проговорил незнакомец и притворно всхлипнул.
«Maman! Моя мама увидит это и умрет от горя. Она ведь не знает, что я не умер… до конца», – удрученно размышлял Владимир.
– Смотри, ха-ха, Игнат как испугался! Какую деятельность бурную развел! За лекарем послал. Идиот! Надо за священником, родимый, посылать, а он за лекарем – едрёна мать!
– Зачем вы так? Он – друг мой, он расстроен.
– Да?? Это он пока… Сейчас жандармы быстро набегут, и казака в тюрягу упекут. Подумают, что он тебя пришил, ведь он с тобою только и грешил.
– Как? Так он невинно пострадает. Ведь, убил меня не он, а Шафак! Ах, как он мог? Я так его любил!
– Ну вот, опять ты нюни распустил! Любил он… Никого ты не любил. Не зли меня! Помнишь, тебя твоя подружка просвещала… ну эта… Как её? Кудрявая? – Мари! Она же оградить тебя хотела от сложностей… мужской любви. Патрицием тебя звала и даже восхищалась покупкою «игрушки»… Жаль, не поверил ты своей подружке. Кастрат-то оказался так жесток! Хорошим содомита был урок!
– Подождите, у меня до сих пор горло болит. А вы сказали, что я умер. Что-то здесь не так.
– Не так? Да просто ты – чудак и многого не знаешь, а потому не веришь мне. Так слушай: только умер человек, уж душу тянут к месту назначения, у каждого оно – свое, согласно «Табели о рангах». Про ранги я шучу. Но смысл в том – душа уж воспарила, а тела боль в ней пару дней еще гудит. Не то чтобы гудит, скорей – зудит. Скоро боль пройдет, один лишь шрам останется и то, если свой облик прежний сохранить ты пожелаешь. На мой взгляд: у тебя славное тело, недаром все женщины тают при виде его. Посмотри, какой красавчик! А эта скотинка Шафак такую плоть испортил. Будет время – я им займусь отдельно, чтоб неповадно было всяким туркам русских убивать господ… Да черт с ним, пусть пока живет.
– Подождите.
– Ну, что опять? Какие вновь уловки? Тебе охота стать привидением иль дедом Банником при бане? Поверь, эти доли не твои и не принесут тебе удовлетворения. Твое – совсем иное назначение.
– Подождите, а зачем был этот свет и ангелы меня манили? Я видел, они были рады мне.
– Рады? Эти белоголовые канарейки, эти пуховые курицы, эти толстые, бесполые создания? Да они только делают вид, что рады. Они рады каждому. Позовут, поманят, обнадежат. А там Старик тебя начнет журить, картинки жизни совать под нос, где ты грешил. Ты станешь искренне оправдываться, страдать, унижаться, давать обещания, плакать, каяться. А что в итоге? В итоге – тебе прочитают длинную проповедь, унизят и растопчут морально, а это – такой удар по самолюбию… А самолюбие твое ох, какая ценная субстанция. Но об этом позже. Ты выслушаешь все смиренно, падешь на колени, будешь надежды лелеять. В итоге – Старик улыбнется по-вольтеровски и скажет: «Нет милок, не заслуживаешь ты рая… Иди, поучись малость, тогда приходи!» А? Каково? Небеса разверзнутся, и полетишь ты в Преисподнюю, а ангелы на прощание еще ручками помашут. Ты же видел их аппетитные ручки? Вот ими и помашут и глазками голубыми посмотрят на тебя с состраданием, слезу даже пустят на дорожку. И где ты окажешься? Снова у нас. Так зачем столько сложностей, когда итог один? Зачем укоры совести? Совесть, мораль – обветшалые понятия. Ты и сам не раз об этом говорил. Твой монолог об узости морали, когда ты Глашку на распутство соблазнял, я поместил в почетные скрижали. У демонов своя есть тайная скрижаль. А, впрочем, хватит! И времени на пустословие мне жаль! – чувствовалось, что новый собеседник сильно нервничал. – Не морочь голову ни мне, ни себе. Я так возмущен твоим вопросом, что даже рифмы подобрать не смог! Еще раз говорю: не зли меня, сынок!
– А… я что-то стал припоминать. Пока я спал, приходил какой-то господин. Он говорил, что мной доволен, награду обещал. Так как? – с надеждой возразил Владимир.
– Ты, братец, не дурак. Припомнил все! Это был наш Хозяин. Я здесь по его поручению. Награду получишь, всему – свое время.
Владимир снова почувствовал на себе цепкие пальцы. Теперь их хватка стала почти железной. Незнакомец потянул за рукав, увлекая его к окну. Дрогнули деревянные, крепко сколоченные рамы. Игнат и полуодетые женщины с ужасом увидели, как оконная створка открылась сама по себе, треснуло и раскололось стекло, со странным звонким, почти мелодичным дребезгом разлетелись по полу мелкие осколки. Из ночи потянуло запахом сырой земли и могильным холодом, две темные тени, похожие на сизый печной дым вылетели в окно. Игнат побелел. Трясущиеся от похмелья пальцы, соединившись в троеперстие, принялись лихорадочно осенять крестным знамением грешные тела прелюбодеев. В затуманенных мозгах всплыли обрывки, забытых некогда молитв: «Отче наш, иже еси на небесех!» Одна из девиц всхлипнула и громко взвыла: «Мамочка! Господи, спаси и сохрани, и помилуй меня, грешную!»
На востоке начала алеть ранняя заря, притихший перед рассветом лес дышал ночной свежестью, туман обильно увлажнил все живое на земле. Трава, цветы, изумрудный бархатный мох и даже пестрые спинки спящих ужей и лягушек покрылись каплями утренней росы. Тонконогие птахи сонно качались на ветках, пережидая густую темноту, они сожалели о том, что ночь перекрывала их многоголосые рулады. Их крохотным, легким душам так хотелось жить и петь, что сумерки воспринимались ими как досадное недоразумение, после которого опять придет новый солнечный день.
Владимир ощущал упоительное чувство полета, он летел рядом с темным господином. Его ноги едва касались верхушек берез и сосен, густая листва шелестела от прикосновения кожаных сапог. Он словно бы шел по живому, темно-зеленому ковру. Запахи ночных трав и цветов будоражили чувства. Он еще не покинул этот мир, а ему было невыносимо грустно от предстоящей разлуки. Казалось, отпустили бы его на землю – он кинулся бы целовать каждый листик, каждый куст и травинку. Он бы побежал просить у всех прощение… «Я хочу в церковь, к батюшке. Я хочу покаяния», – печалился он. Пальцы незнакомца еще сильнее сжали предплечье, рука занемела от боли.
