— Обычную для таких, как ты, — комментировал я.
Чуть позже:
— Клетки камеры номер два бурно разрастаются. Целенаправленно, Михась.
(И куда эта их цель направлена?) В остальных — то же, но не совсем.
Но всё-таки — живые пульсирующие комки плоти. Розоватые, наполовину прозрачные — так я представляю их себе.
— Наши клетки делятся информацией и распределяют между собой роли. Кому из них формироваться в какой жизненный орган. Кажется, обмен идет даже между отдельными сосудами.
Ага. Захватывающий спектакль бытия. Божественная комедия дель арте.
— И откуда все они получают эту информацию? Сценарист кто?
Елена только улыбается.
— У питомца камеры номер два забилось сердце. Понимаешь — сердце!
Я сразу представляю себе насиженное любимой бабушкиной курой яйцо: круглая беловатая пленка с красным пятнышком посередке и растяжками по бокам. Противно.
— Мы рискнули пересадить малыша из второй камеры в матку живой коровы. Остальных еще надо подращивать.
— Я так понимаю, этот, с сердцем, ваш лидер. Не боитесь рисковать?
— Михась, у нас нет выхода. Без животного тепла он хиреет.
Недели через две уже и не столь ценные комочки получили прописку в разных суррогатных матерях. Как объясняет мне Елена, все суррогатные матери до единой были выбраны из старобелорусской, так называемой «пущинской» породы: изобильно мясной и молочной, с крепким округлым костяком, высоким крупом, низким передом, очень выносливой и неприхотливой.
Прошло девять календарных, или, что то же самое, десять акушерских месяцев — мне очень кстати подарили информацию о том, что корова носит ровно столько же, сколько человек. По истечении этого времени все детки дружной цепочкой появились на свет — путем кесарева сечения, иначе они грозили вывернуть своих приемных мамаш наизнанку. Первым родился бычок, потом — телочки, числом десять. После всего этого моя Елена, которая руководила операционным процессом, держалась с такой важностью, что некоторое время я называл ее не иначе как «леди Хэрриот», в честь знаменитого йоркширского ветеринара и писателя.
Потомство вырастало крупное, с широкой головой и густыми волосами на лбу, между теми шишечками, из которых впоследствии должны были вырасти рога. Все они были крепкие, как орешек, и того же цвета, очень ласковые, привязчивые и веселые, но лучшим был он.
Буй-тур Всеволод. Всеволод Коровий Сын. По-простому — Сёвка.
Его сестренки также получили хорошие русские имена — Людомира, Всеслава, Рогволода, Светозара…
Эти доисторические телята были очень ласковые и веселые, особенно Сёва. Я убедился в этом, когда меня по большому блату допустили к королевским играм. Конечно, забава эта сулила в основном острые ощущения — поддавал, то бишь поддевал своими головными отростками он изрядно. Хитер, кстати, был уж никак не по-звериному: мгновенно менял тактику боя. А уж озоровать любил! Когда моя Елена подступалась к нему с большой молочной бутылью, на которую была надета соска, многое зависело от настроя нашего инфанта: миг, и все положенные ему витамины и микроэлементы оказываются на земле, среди осколков стекла или даже чего-то в принципе неразбиваемого. Жена говорила, что выступает он по делу, мигом чует обрат и суррогат. Но что уж с нее взять — влюблена в Сёвку она была по уши и глубже.
Несмотря на капризы и проказы, а, может быть, именно благодаря им рос Всеволод куда быстрей обыкновенных бычков — уже к году ему приходилось становиться на колени, чтобы подлезть под мамкино брюхо.
— Это еще ничего, — утешала Елена. — Вон зубрята-подростки до трех лет к своим мамашам за питанием подбираются.
«Чего» было в другом. Вовсю сказывался — и должен был сказаться еще больше после полового созревания — норов дикого животного.
И вот года через два с половиной, как раз по весне, ласковый телёнок, сосущий двух маток, животную и человечью, игривый бычок окончательно превратился в существо, которое уж нипочем не дало бы покуситься на свою корону, выросшую в подобие этакой критской лиры. Из одного Сёвкина рога, кстати, можно было досмерти упоить не одного Владимира, но и всю княжескую дружину…
Тогда нашего ярого тура и его коровьих сверстниц запустили в лес — в самую густоту его родимой пущи — и оставили в покое.
— Вот увидишь, он никому на свете не позволит своих женщин за титьки дергать, — сказала Елена. — Это ручных зубрих можно подоить, будто простую корову.
Снова начались регулярные сводки с фронта: Всеволод и его гарем не пожелали кушать сено из стожков, как прочие твари. Щиплют озимую поросль, а из-под снега приноровились добывать корм рогом и копытом. Внутреннюю загородку Сёва разнес вдребезги и блюдет свой участок, совершая регулярные обходы.
— И что, сходится в бою с другими самцами? — спрашивал я. Я отлично помнил, что в прошлом крестьянские быки иногда задирались с матерыми зубрами-одиночками и кончалось это плохо для первых.
— Да нет, ничего такого не замечено. Вообще-то все твари разделили пущу между собой еще раньше, а его личный удел у Незнанова Рога оставался свободным.
— А как насчет того, что турицы — его сестры?
— В первом поколении инбридинг не приносит особого вреда, — с важностью объясняла моя жена. — Мы это делаем, чтобы сохранить чистоту генома. Главное, потом привлечь другие гены со стороны. Ну и вообще Сёва…
— Ну?
— Он, кажется, другой. Это из-за защитной оболочки. И из-за внешнего излучения.
— В чем дело? Разве оно не…
— Оно верхнее. Такое же, как у нас, людей. И я думаю…
Но тут Елена накрепко замолкала.
Следующее поколение турят оказалось весьма разнородным генетически — как будто в один хромосомный набор напихали вдесятеро больше генов, чем положено, и теперь они вырвались из-под спуда и начали разбегаться в стороны. Ну, или в одном ядре возникло несколько таких комплектов на выбор… Черные с подпалинами, рыжие, бурые в чепрачных пятнах, белые телятки — неужели их предок тоже бывал таким, удивлялся я, когда передо мной клали очередную пачку снимков, сделанных из космоса. Хм. Вертолетов наши детки к себе не подпускали — сразу уходили с открытого места.
Вот почему я так легко поддался на провокацию, когда жена предложила:
— Ты знаешь, я ведь в турий заповедник легко проникаю. В качестве бывшей нянюшки и кормилицы. Хочешь со мной? Шоферишь ты классно, а мой служебный механик просится в отпуск. Нервы ему, видите ли, подлечить требуется.
Когда я увидел, что за бронетехникой управляет этот водила, вопрос о нервах объяснился сам собой. Конечно, это был «лендровер» той замечательной автопороды, чьи непуганые стада бродят в пустыне Серенгети, близ кратера Геклы или по дну Грэнд-Кэньона. Восемь толстенных колес, все ведущие, спереди и сзади решетки толщиной в руку, сдвижная бронированная крыша, блиндированные (Ёлка так и сказала — блиндированные) стекла, автономные отопление и кондишн, электродвигатель на мощных батареях. Сверхпрочность и сверхпроходимость.
— Знал бы я, что это такой танк, не взялся бы рулить, — пробормотал я.
— Можно подумать, ты в армии не побывал, — пожала плечами моя Елена. — Да не бойся, там какой-то навороченный гидропривод поставлен. Разберешься.
И я стал испытывать своё новое счастье.
Ну что же — рулю эта махина и в самом подчинялась будто игрушка, была покладиста и приёмиста. Однако разогнать ее даже до ста двадцати в час никак не удавалось: будто встречный ураган начинал давить в лобовое стекло.
— Это ведь обзорный экипаж, — объяснила жена. — Идет на одном уровне со средним гепардом, а больше нам и не надо.
Так что мы погрузились и поплыли.
Что меня удивило — это не дорога на Беловежье, а зрелище самого леса. Ну да, от жены и ее друзей я слыхал, что из-за нового режима пуща не обведена привычной всем посетителям двойной изгородью из стальных прутьев, а лишь невысоким частоколом. Это чтобы местные жители могли свободней подпускать к турам своих коров. Ибо желающие осеменить скотину по старинке, вживую, находятся во множестве: платят небольшие деньги и оставляют внутри.
Так вот. На дальних подступах лес представлял собой как бы ленту черного крепа, которая появилась на горизонте и начала понемногу расходиться не раньше, чем наш транспорт приблизился к ней вплотную. Но и тогда темные стены грозно стояли с обеих сторон старой королевской дороги, как Волна в книжке про Далекую Радугу. Дорога смутно белела в неторопливо наступающей полутьме, сверху сияло частыми звездами небо, узкий месяц рождался над верхней кромкой леса. По сторонам пути вековые сосны, отсвечивающие тусклой бронзой, стояли массивными колоннами, а далее деревья, туман, свет и темень сливались в одну бесформенную массу.
Пуща выглядела так, будто время в ней остановилось и застыло янтарным комком.