– Я никогда не думала, что она придет, – продолжает Лили. – Ведь ее драгоценному сынишке всего несколько месяцев. Только вообразите – она может выбрать одну из нас, и эта счастливица будет вынашивать ее следующего ребенка!
Мне хочется разодрать ногтями кружевную скатерть. Послушать Лили – так мы должны считать за честь такую обязанность, словно это наш выбор. Я не хочу вынашивать ничьих детей, ни Курфюрстины, ни кого бы то ни было. Я не хочу, чтобы меня завтра продали.
Лили так возбуждена, будто у нее есть шанс попасть к Курфюрстине. С ее-то лотом номер 53!
Я ненавижу себя за такие мысли. Она не лот 53, она Лили Диринг. Она любит шоколад и сплетни, розовые платья с кружевными воротничками, и она играет на скрипке. Да, она родилась в ужасной семье, но об этом даже не догадаешься, потому что у нее всегда припасено доброе слово для каждого. Она – Лили Диринг.
И завтра она будет продана за деньги и станет жить в чужом доме, по чужим правилам. Ее хозяйка, возможно, никогда не поймет и не оценит искреннего энтузиазма и добродушия Лили. Вряд ли она полюбит Лили и будет о ней заботиться.
Чужая женщина заставит Лили вынашивать чужого ребенка, хочет ли этого сама Лили или нет.
Внезапная злость захлестывает меня, и я вскакиваю из-за стола, сжимая кулаки.
– Что… – начинает Лили, но я не слышу ее. Я успеваю лишь перехватить удивленный взгляд Рейвен, прежде чем неведомая сила толкает меня вперед, и я быстрыми шагами иду к двери, не обращая внимания на девчонок, которые с любопытством смотрят мне вслед. Я выбегаю из столовой, взлетаю вверх по лестнице и врываюсь в свою комнату.
Я хватаю отцовское кольцо и надеваю его на большой палец, но оно все равно слишком велико. Зажимаю цепочку в кулаке.
Вышагивая взад-вперед по своей крохотной комнатке, я ловлю себя на мысли, что уже начинаю скучать по ней, хотя никогда не думала, что такое возможно. Ведь это тюрьма, клетка, в которой держали меня, прежде чем отправить к незнакомой женщине в качестве человеческого инкубатора. Кажется, будто стены сжимаются вокруг меня, и я натыкаюсь на комод, сбрасывая все на пол. Расческа и гребень отскакивают от деревянных половиц, ваза разбивается, и мокрые цветы рассыпаются во все стороны.
В комнату заглядывает Рейвен. Она смотрит на меня, потом переводит взгляд на пол. Кровь стучит в моих висках, тело сотрясает крупная дрожь. Рейвен бочком проходит через всю комнату и обнимает меня. Я уже не сдерживаю слез, и они бегут по щекам, впитываясь в ее блузку.
Мы долго стоим так, обнявшись, и молчим.
– Мне страшно, – шепчу я. – Мне страшно, Рейвен.
Она крепче прижимает меня к себе, потом принимается собирать осколки вазы. Мне очень стыдно за то, что я устроила такой беспорядок, и я опускаюсь на корточки, чтобы помочь ей.
Мы складываем то, что осталось от вазы, на комод, и Рейвен отряхивает руки.
– Давай-ка приведем тебя в порядок, – говорит она.
Я киваю головой, и мы, взявшись за руки, идем в уборную. Там сидит девушка, которая уронила стакан со льдом; она прижимает к носу влажную салфетку. Кровотечение уже остановилось, но ее кожа покрыта испариной. При виде нас она вздрагивает.
– Уходи, – говорит Рейвен.
Девушка бросает салфетку и спешит к двери.
Рейвен берет чистую салфетку, смачивает ее водой и намыливает лавандовым мылом.
– А ты нервничаешь? – Я хотела добавить «из-за Аукциона», но передумала. – Перед встречей с родными?
– С чего вдруг я буду нервничать? – недоумевает она, обтирая мне лицо влажной салфеткой. Аромат лаванды успокаивает.
– Но ведь ты не виделась с ними целых пять лет, – осторожно говорю я. Рейвен живет здесь дольше меня.
Она пожимает плечами, проводя салфеткой под глазами. Зная ее достаточно хорошо, я умолкаю. Она выбрасывает салфетку и начинает расчесывать мои волосы. У меня гулко бьется сердце, когда я думаю о том, что произойдет завтра.
– Я не хочу идти, – признаюсь я. – Не хочу на Аукцион.
– Конечно, не хочешь, – отвечает она. – Ты же не сумасшедшая, как Лили.
– Не надо так говорить, это нехорошо.
Рейвен закатывает глаза и опускает расческу, разбрасывая мои волосы по плечам.
– Что с нами будет? – спрашиваю я.
Рейвен берет меня за подбородок и заглядывает прямо в глаза.
– Послушай меня, Вайолет Ластинг. У нас все будет хорошо. Мы умные и сильные. Мы справимся.
Моя нижняя губа предательски дрожит, и я покорно киваю головой. Рейвен успокаивается и в последний раз поправляет мою прическу.
– Отлично, – говорит она. – Вот теперь мы готовы к встрече с родными.
2
Электрические дилижансы везут нас по пыльным улицам.
Толстые бархатные шторы защищают карету от хлопьев сухой грязи, что носятся в воздухе – когда я была маленькой, они налипали мне на кожу. Я выглядываю в прорезь между шторками, не в силах сдержаться. С двенадцати лет я не покидала пределов инкубатора.
Вдоль улиц тянутся одноэтажные глинобитные домики; у некоторых проржавевшие или вовсе обвалившиеся крыши. Дети бегают полуголые, пузатые мужчины отдыхают в тени или на крылечках домов, потягивая что-то крепкое из бутылок, скрытых в бумажных пакетах. Мы проезжаем мимо богадельни; ставни на окнах закрыты, на двери висячий замок. В воскресенье здесь выстроится огромная очередь за едой, одеждой и лекарствами, которые жертвует несчастным королевская семья. Но сколько бы помощи ни присылали, ее вечно не хватает.
Мы проезжаем еще несколько улиц, и я вижу, как трое ратников отгоняют изможденного мальчика от овощной лавки. Я так давно не видела мужчин, если не считать врачей, которые осматривают нас. Ратники молодые, с большими руками и носами, широкоплечие. Они отвлекаются от мальчишки, когда наш дилижанс проплывает мимо, и вытягиваются по стойке «смирно». Интересно, видят ли, что я подглядываю в окошко? Я тут же задергиваю шторы.
Нас четверо в карете, но Рейвен не со мной. Ее семья живет по другую сторону от Южных Ворот. Болото огибает Одинокий город. Если Великая стена когда-нибудь рухнет, мы первыми уйдем под воду, затопленные грозным океаном, который подступает со всех сторон.
Городские округа, за исключением Жемчужины, разделены крест-накрест на четыре квартала – Север, Юг, Восток и Запад. В каждом квартале Болота свой инкубатор. Семья Рейвен живет к востоку от Южных Ворот, моя – на западной стороне. Наверное, мы бы никогда не встретились, если бы нас не отобрали как суррогатов.
В дилижансе все молчат, и я этому рада. Я почесываю запястье, нащупывая крошечный передатчик, имплантированный под кожу. Нам всем поставили эти устройства перед отправкой домой. Передатчики временные – они растворяются через восемь часов. Так Южные Ворота следят за соблюдением правил. Нам запрещено говорить о том, что происходит в стенах инкубатора. Запрещено рассказывать о заклинаниях. Запрещено обсуждать Аукцион.
Нас высаживают одну за другой. Я последняя в очереди.
Все мое тело дрожит, когда мы останавливаемся возле моего дома. Прислушиваясь, пытаюсь уловить хоть какой-то звук, который подскажет, что моя семья там, ждет меня, но все заглушает стук пульса в ушах. Из последних сил тянусь рукой к латунной задвижке на дверце кареты. Я даже сомневаюсь, что смогу ее открыть. Что, если они меня разлюбили? Забыли меня?
Но тут я слышу голос моей матери.
– Вайолет? – робко зовет она.
Я открываю дверь.
Они стоят рядком, принарядившиеся, наверное, в свою лучшую одежду. Я потрясена тем, как вымахал Охра – ростом он выше матери, у него мускулистые руки и грудь, волосы коротко подстрижены, кожа огрубевшая и загорелая. Должно быть, он устроился работать на Ферме.
Мама заметно постарела, но ее волосы все такие же золотисто-рыжие. Вокруг глаз и рта залегают глубокие морщины.
Что до Хэзел… Ее просто не узнать. Ей было семь лет, когда меня забрали, значит, сейчас одиннадцать. Угловатая, с несоразмерно длинными руками и ногами, она утопает в тусклом драном сарафане, который болтается на ее костлявой фигуре. Но лицом она просто копия отца; и глаза в точности отцовские. У нас с ней одинаковые волосы – длинные, черные, волнистые. Я невольно улыбаюсь. Хэзел жмется к брату.
– Вайолет? – снова произносит мама.
– Здравствуйте, – говорю я и сама удивляюсь своему формализму. Я выхожу из дилижанса, ступая в густую болотную пыль. Хэзел широко распахивает глаза – не знаю, в чем она рассчитывала меня увидеть, но, похоже, не в ночной рубашке и халате. Никто из моих родных не носит обувь. Хорошо, что я тоже босая. Я хочу чувствовать грязь под ногами, такую родную, домашнюю.
Еще мгновение неловкого молчания – и вот моя мама, спотыкаясь, делает шаг вперед и обнимает меня. Она такая худенькая, и, как я успеваю заметить, слегка прихрамывает, чего прежде точно не было.