– О, моя детка, – воркует она. – Я так рада видеть тебя.
Я вдыхаю ее запах – хлеба, соли и пота.
– Я скучала по тебе, – шепчу я.
Она вытирает слезы и слегка отстраняется, разглядывая меня.
– Сколько у нас времени?
– До восьми.
Мама открывает рот, как будто хочет что-то сказать, но лишь качает головой.
– Что ж, тогда не будем терять ни минутки. – Она поворачивается к остальным. – Охра, Хэзел, подойдите, обнимите свою сестру.
Охра решительно выдвигается вперед – когда он успел так возмужать? Ему ведь было десять лет, когда я уехала из дома. И вот теперь передо мной настоящий мужчина.
– Привет, Ви, – говорит он. И тут же закусывает губу, словно пугаясь столь панибратского обращения к суррогату.
– Охра, какой же ты огромный, – поддразниваю я. – Чем же тебя мама кормит?
– У меня рост метр восемьдесят, – с гордостью говорит он.
– Да ты просто великан.
Он усмехается.
– Хэзел, – говорит мама, – подойди, поздоровайся с сестрой.
И тут Хэзел, моя маленькая Хэзел, которой я пела на ночь колыбельные, таскала с кухни печенье, когда гасили свет, с которой мы играли в принцесс на заднем дворе нашего дома, поворачивается ко мне спиной и бежит в дом.
– Ей просто нужно немного времени, – говорит мама, наливая мне чашку чая из хризантем.
Но времени у меня как раз и нет.
Я отхлебываю чай, изо всех сил стараясь не морщиться. Я уже забыла этот горький, терпкий вкус, давно привыкнув к кофе и свежевыжатому соку. Я глотаю чай вместе с чувством вины.
Мы с мамой сидим за деревянным столом, на стульях, которые сколотил мой отец. Дом меньше, чем я его помнила. Одна комната служит и кухней, и гостиной. Здесь есть раковина, маленький примус, рабочий столик с тумбой под тарелки и столовые приборы. Из мебели лишь кушетка, из которой кое-где вылезает набивка, да кресло-качалка у камина. Моя мама обычно вязала, сидя в этом кресле. Мне интересно, вяжет ли она до сих пор.
– Хэзел забыла меня, – печально говорю я.
– Нет, не забыла, – отвечает мама. – Просто… она помнит тебя другой. Ты ведь стала такой красавицей, Вайолет. Посмотри на себя.
Я опускаю глаза. Неужели я так изменилась? Да, у меня мягкие руки, и кожа светится здоровьем.
– Я о твоем лице, милая. – Мама ласково посмеивается.
Я чувствую, как перехватывает горло.
– Я… я давно не видела своего лица.
Она поджимает губы.
– Хочешь посмотреть?
Мне не хватает дыхания – рука скользит в карман халата, где лежит отцовское кольцо.
– Нет, – шепчу я. Не знаю, почему, но мысль о том, чтобы увидеть свое отражение в зеркале, меня пугает. Я перевожу взгляд на мамины руки, сложенные на коленях: они искривлены артритом, вздутые синие вены выделяются, словно реки на топографической карте.
– А где твое кольцо? – спрашиваю я.
Краснея, она пожимает плечами.
– Мама, – настаиваю я, – что случилось с твоим кольцом?
– Я продала его.
Мои глаза едва не выкатываются из орбит.
– Что? Почему?
Она смотрит на меня с некоторым вызовом.
– Нам нужны были деньги.
– Но… – Я качаю головой, сбитая с толку. – А как же пособие?
Ежегодно семьи суррогатов получают компенсацию за потерю дочери.
Мама вздыхает.
– Пособия не хватает, Вайолет. Как ты думаешь, почему Охре пришлось бросить школу? Посмотри на мои руки; я не могу работать так много, как раньше. Ты хочешь, чтобы я отправила Хэзел на фабрику? Или на плантации?
– Конечно, нет. – Об этом не может быть и речи. Хэзел слишком молода, чтобы выносить тяготы труда на Ферме; на ней и грамма мышц не наберется. И в Смоге она не выживет. Я содрогаюсь при мысли о том, что она будет стоять у станка, глотая тяжелую заводскую пыль.
– Тогда не осуждай меня за то, что я пытаюсь прокормить свою семью. Твой отец, упокой Господь его душу, понял бы меня. Это всего лишь кусок золота. – Она потирает лоб рукой. – Всего лишь кусок золота, – снова бормочет она.
Не знаю, почему я так расстроена. Она права, это же просто вещь. Это не мой отец.
Я в последний раз сжимаю в руке его кольцо, потом достаю из кармана и кладу на стол.
– Вот, возьми. Я возвращаю его тебе. Мне все равно не разрешат оставить.
Когда она берет в руки кольцо, я вижу боль в ее глазах и понимаю, чего ей стоило продать свое.
– Спасибо тебе, – шепчет она.
– Могу я оставить себе твой халат? – спрашиваю я.
Она смеется, и в ее глазах блестят слезы.
– Конечно. Он тебе сейчас впору.
– Может статься, что его выбросят. Но я бы хотела сохранить его, сколько смогу.
Она тянется ко мне и сжимает мою руку.
– Он твой. Удивляюсь, как они еще разрешили тебе поехать к нам в пижаме.
– Мы можем носить все, что хотим. Особенно сегодня.
Молчание давит на меня, душит все, что я хочу сказать. Муха жужжит на окне над раковиной. Мама гладит мою руку большим пальцем, в ее задумчивом лице сквозит тревога.
– Они ведь хорошо о тебе заботятся, правда? – спрашивает она.
Я пожимаю плечами и отвожу взгляд. Мне совсем не хочется говорить с ней о Южных Воротах.
– Вайолет, прошу тебя, – говорит она. – Пожалуйста, скажи. Ты даже не представляешь, как тяжело это было. Для меня, для Хэзел, Охры. Сначала ваш отец, потом… смотри, как ты повзрослела… а я все пропустила. – Одинокая слеза скатывается по ее щеке. – Ты выросла без меня, детка. Как мне теперь с этим жить?
Ком встает у меня в горле.
– Это не твоя вина, – говорю я, уставившись на ее руки. – У тебя не было выбора.
– Нет, – шепчет мама. – Не было. Но все равно я потеряла тебя. Пожалуйста, утешь меня, скажи, что все это было не напрасно. Скажи, что тебе живется гораздо лучше.
Мне бы хотелось сказать ей, что так оно и есть. Рассказать всю правду, правду о трех курсах Заклинания, о годах боли, бесконечных анализов и визитов к врачу. Мне бы хотелось сказать ей, как сильно я скучала по ней, сказать о том, что в ее пальцах, поглаживающих мою руку, куда больше нежности, чем в заботах всех смотрительниц, вместе взятых. Я бы с удовольствием рассказала ей, как играю на виолончели, как хорошо у меня это получается. Думаю, она бы гордилась мной, если бы узнала об этом. Наверное, ей бы захотелось услышать, как я играю.
Но ком в горле так распух, что я едва могу дышать. Мои мысли возвращаются в тот ужасный день, когда за мной пришли ратники; воспоминания, далекие и путаные, похожи на пазл с недостающими фигурками. Я вижу себя, в слезах, умоляющую не отпускать меня с ними. Вижу широко распахнутые, испуганные глаза Хэзел, ее крошечные ручки, вцепившиеся в подол моего оборванного платья. Холодный отблеск ружья ратника. Вижу свою мать, которая, прижимаясь губами к моему лбу и орошая слезами мои волосы, говорит: – Ты должна пойти с ними, Вайолет. Ты должна пойти с ними.
В комнате вдруг становится нестерпимо жарко.
– Я… мне надо на воздух, – задыхаясь, говорю я и, спотыкаясь, выхожу на задний двор.
Двор – это просто клочок сухой земли и пожелтевшей травы. Но мне становится легче, когда прохладный ветерок щекочет мою кожу, и я слышу шелест листьев лимонного дерева, что растет посреди двора. Оно еще не подарило нам ни одного лимона. Как там поется в любимой песенке отца?
Это была какая-то аналогия с коварной любовью, но всякий раз, когда отец напевал ее, я думала только о том, как мне хочется съесть лимон. И это было первое, что я попробовала, когда оказалась в инкубаторе. Радостная, я откусила его прямо с кожурой, и от кислоты меня едва не перекосило.
– Ты стала другой.
Я резко поворачиваюсь. Хэзел сидит на перевернутом ведре у стены дома. Я даже не заметила ее.
– Мама тоже так говорит. – Я все еще задыхаюсь.
Она изучает меня. Глаза у нее проницательные и умные. Я снова ловлю себя на мысли, насколько она похожа на нашего отца.
– Она сказала, что завтра ты идешь на Аукцион, – говорит Хэзел. – Поэтому тебе разрешили повидаться с нами.
Я киваю.
– Они называют это Днем Расплаты… когда ты расплачиваешься по счетам своего прошлого, чтобы начать новую жизнь. – Сама не знаю, почему я это говорю. Фраза, которую я сотни раз слышала из уст смотрительниц, оставляет горький привкус во рту.
Хэзел встает.
– Вот кто мы для тебя? Те самые счета, по которым надо расплатиться, прежде чем ты уйдешь навсегда, чтобы жить в каком-то дворце в Жемчужине?
– Нет, – ужасаюсь я. – Нет, конечно же, нет.
Ее руки сжимаются в кулаки – в точности как у меня, когда я злюсь или обижаюсь.
– Тогда почему ты здесь?
Потрясенная, я качаю головой.
– Почему?.. Хэзел, я здесь, потому что я люблю тебя. Потому что скучала по тебе. И по маме, по Охре. Я скучаю по вам каждый день.