Дай отдышаться псам разгоряченным —
им рыскать по горам невмоготу —
и появись пред взором восхищенным,
и поспеши лелеять красоту,
и хоть на время ради сладкой тени
оставь охоты шумную тщету.
Приди же – отдохни в укромной сени,
как приходила; и не медли впредь
со мной предаться праздности и лени.
Нельзя твоих достоинств не воспеть, —
и, пусть в словах моих немного лада,
я все-таки попробую посметь;
Ты слаще налитого винограда,
яснее и прозрачнее стекла,
ты сердцу и отрада и услада,
тебе, что пальме, высота мила,
ты так нежна, ягненка ты пригожей
и, словно он, резва и весела,
ты для меня желанней и дороже,
чем путнику ручья прохладный ток,
огонь замерзшим и бездомным ложе;
я волосы твои сравнить бы мог
со спелыми колосьями Цереры,
сплетенными в сияющий венок;
и должно соразмерней всякой меры
и часть и целое в тебе почесть,
и вряд ли есть похожие примеры,
и у Зевеса вымолю я честь
глаз не сводить с твоей красы отныне,
лишь только бы тебе не надоесть!
И коль тобой руководит богиня,
о коей пела, – поспеши тогда
ко мне явиться, словно благостыня.
Красе своей не причиняй вреда,
палящий зной опасен ей тем боле,
чем долее ты не идешь сюда.
Явись, как ты являлась мне дотоле,
я для тебя – мне сердце так велит —
цветок к цветку собрал в душистом поле.
Еще, тебе на радость, не забыт
запас немалый вишни полнотелой,
поторопись – не то она сгорит.
И красный ждет тебя жасмин и белый,
и смокв достаточно, и вдоволь слив,
и миндаля, и земляники спелой,
и груш отборных; и в тени олив
нашел я голубят в гнезде средь луга,
чьих перышек жемчужен перелив, —
ты ими позабавишься; из лука
зайчиху подстрелив, я взял у ней
зайчат смешных и милых, даже злюка
и тот им улыбнется; иль скорей
три олененочка тебе по нраву,
моих не Избежавшие сетей?
И всякий плод, и всякую забаву
я сберегаю для тебя одной,
приди же в милосердную дубраву,
беги несносной духоты дневной,
пренебреги охотничьей потехой —
вернешься к ней, когда не будет зной
ловитве огорчительной помехой.
IX
Умолкает песнь, и солнце правит коней к Гесперийским волнам [21] ; истекли часы палящего зноя, и вот уже ночь, окутав мир, восстала из Ганга, а желанной Лии все нет на урочных лужайках. Засветились звезды, и, различив их в небе, Амето, унылый, возвратился под кровлю, кляня свою леность и пеняя на зловредность Фортуны в надежде, что впредь она будет милостивей. Подступают дни празднеств, со времен седой старины посвященных Венере, узами света связанной с Фебом, вступившим в середину Тельца [22] , похитителя Европы.
Огласились храмы, и хлынувшие в них нарядные лидийские толпы [23] воскурили благовония богам; избранная знать и простолюдины, смешавшись, умилостивили богов молитвой и жертвами и предались праздничному ликованью. Девы, жены и престарелые матери в блистающих чудных убранствах являли в храмах свою красоту; и сами храмы, изнутри и снаружи украшенные гирляндами из листвы и цветов, вливали в душу веселье. Но торжественнее прочих, покоясь белоснежным сводом на мраморных колоннах, высится храм, равно отстоящий от быстрых вод Муньоне и Сарно, в кругу величественных сосен, стройных елей, могучих дубов и рослых буков, бросающих узорные тени на храмовую площадь. К его пышному великолепию стекается стар и млад; нет селения, не пославшего сюда жителей, нет склона, удержавшего на себе пастухов; прозрачные реки шлют к нему нимф, окрестные рощи – дриад и фавнов, к нему спешат с полей сатиры, а за ними являются и резвые наяды; Вертумн [24] шлет своих празднично разодетых питомцев, Приап [25] – своих; одни смотрят Палладой, другие – Минервой, кто грацией подобен Юноне, кто – девственной Диане.