Должность (с аудиокнигой) - Гавриленко Василий Дмитриевич страница 6.

— Ты дерьмо, — раздался из толпы говнястый голосок. — Алильханов — наш кандидат!

— Алильханов — вор! — возопил другой, не менее говнястый. — Антушкин — герой!

Толпа пришла в движение и снесла яйцо. Яйцо со страшной скоростью врезалось мне в голову и расплылось по лицу лихорадочным желтком.

— Провокация! — завизжал Олег Власыч.

Яйца полетели к трибуне, как американские самолеты к Вьетнаму, но я уже был в плотном кольце секьюрити, которые тащили меня к «линкольну». Краем глаза я успел увидеть, как присутствующие в толпе морды — в шлемах, пятнисто — синих куртках, с металлическими щитами в руках, принялись теснить народ, избивая черными дубинками.

Плачущего, истерзанного, бесчувственного меня посадили в «линкольн». Туда же впрыгнул Олег Власыч, ему тоже досталось от яичной бомбардировки, однако выглядел он не в пример мне веселее.

«Линкольн» взял с места в карьер, мы полетели по широкой набережной.

— Ах, Сергей Леопольдович, дорогой, — нежный тигриный голос привел меня в чувство, — Так бы и расцеловал вас!

Семен Никитич просто светился от счастья. Я не мог понять, что же произошло хорошего: голова гудела от ударов, подсохшая яичница немилосердно щипала кожу.

— Да, высокий класс, — вторил Олег Власыч, слизывая с рукава костюма желток. — Редкий класс.

— Провокация чистой воды, — от радости Семен Никитич даже слегка подвизгивал. Они с Олег Власычем пустились в свои обыкновенные разговоры об «электорате», а я, откинувшись на спинку сиденья, уснул.

— Сергей Леопольдович, — вкрадчивый голос Семена Никитича мигом рассеял сон.

«Линкольн» замер напротив стеклянных дверей, над которыми горели синие буквы «HOTEL». У дверей маячил швейцар — то ли он намазался гуталином, то ли и в самом деле, негр. В Ж… я негров не встречал.

— Пойдемте, Сергей Леопольдович.

От веселого оживления Семен Никитича не осталось и следа — напротив, он казался испуганным. Что же могло напугать тигра? Мне захотелось в туалет…

Швейцар подобострастно улыбнулся и отворил дверь. В освещенном красными лампами холле были лишь портье и лифтер — оба с такими выражениями на лицах, словно держали во ртах лимоны.

Семен Никитич, проигнорировав хлопающего глазами портье, проследовал к лифтеру.

— Пентхаус, — глухо сказал он.

Лифтер дрожащей рукой нажал кнопку. Двери лифта, шелестя, как листья на бульваре, отворились.

Семен Никитич шагнул в отверзшуюся красновато-зеркальную геенну, я последовал за ним.

— Куда? — Семен Никитич оттолкнул намылившегося за нами лифтера. — Новенький, что ли?

Двери все с тем же шелестом затворились.

Я посмотрел на Семен Никитича и был поражен происшедшей с ним переменой: то был уже не тигр, а жалкий бродяга — кот. На желтоватом лбу его выступили капельки пота, а нижняя челюсть слегка подрагивала.

Лифт замер.

— Ну, с Богом, — выдохнул Семен Никитич. — Не подведите, Сергей Леопольдович!

Я запаниковал, так как не имел никаких инструкций, но деваться было некуда: перед нами открылась пальмовая роща.

Да, то была настоящая пальмовая роща, даже кое-где на деревьях зрели кокосы и бананы. Под пальмами, журча, бежала синяя речушка, в каких-нибудь десяти метрах от нас низвергающая со скалы красивейшим водопадом.

Я было замер, любуясь великолепием, но Семен Никитич, взяв меня под руку, быстро повел через рощу.

Потом был длинный коридор, завешанный сафьяном, как в восточных сказках, заканчивающийся занавесью из синего бархата с золотым шитьем. Перед занавесью стояли вездесущие секьюрити.

— У себя? — хрипло спросил Семен Никитич.

Один из стражей коротко кивнул. Семен Никитич раздвинул полог и, сжимая мой локоть рукой, увлек за собой.

Пахнуло восточными маслами и куреньями и, вместе с тем ко всем благоуханьям совершенно явственно примешивалась вонь родной русской сивухи. Здесь было полутемно, вдоль завешенных коврами стен тускло мерцали канделябры и, когда глаза привыкли к освещению, я оторопел: шатер был полон полуголых женщин. Они игриво смеялись, изгибались загорелыми телами и все, как одна, ласкались к кому-то, кто сидел в кресле спиной к нам.

Семен Никитич, все так же судорожно сжимая мой локоть, подвел меня к сидящему. Тот и не вздумал повернуться — нам виден был лишь его затылок. То был удивительный затылок — бритый, широкий, с длинной складкой, очень похожей на рот.

— Борис Михайлович, — робко проговорил Семен Никитич, — Привел.

Человек в кресле сделал жест рукой, и женщины, смеясь, исчезли за портьерами.

Складка, похожая на рот, пришла в движение и, к ужасу моему, затылок сказал замогильным голосом:

— Это и есть Антушкин?

— Д-да, Борис Михайлович.

Рот на затылке зачмокал губами, словно в раздумье:

— Ну что ж, он производит впечатление.

Я почувствовал, как волны радости через руку Семен Никитича передаются и мне.

— Вы подчистили за ним?

— Да, Борис Михайлович, все по вашему апокрифу.

— Прекрасно. Можете идти.

Голые женщины снова выскочили из-за портьер, окружив говорящий затылок.

В пальмовой роще Семен Никитич снова стал самим собой. Вновь загорелись его тигриные глаза.

Олег Власыч ждал в «линкольне» и, по обыкновению своему, издергался.

— Ну? — спросил он, заглядывая в глаза Семен Никитича.

— Продолжаем работу, — бросил Семен Никитич и, перегнувшись, дал по шее водителю. Машина поехала.

Олег Власыч радостно засмеялся, потирая красные ладошки.

Больше, к моей радости, мы никуда не заезжали, а рванули прямиком в мой дворец. «Мой дворец» — вкусно звучит, прямо как «шоколад».

Войдя в спальню, я не раздеваясь, прямо в пыльных штиблетах, завалился на постель и тут же уснул: устал, все равно что рабочий Нилиманского нефтеперерабатывающего завода после ночной смены.

Воскресенье, к счастью, в новой моей роли оказалось выходным днем. Отоспавшись и плотно позавтракав, я вышел на балкон выкурить сигару. Степа, похоже, в воскресенье тоже не работала, и во дворце хозяйничала пожилая филипинка, ни бельмеса не говорящая по-русски.

Ни Семена Никитича, ни Олега Власыча не было: должно быть, отдыхали в своих имениях.

Внизу по мокрой лужайке время от времени прохаживались секьюрити, слышался треск раций. Шел мелкий солнечный дождь, и прохладные капли приятно холодили лицо. Филипинка, должно быть, получила приказ оберегать мое скромное здоровье и потому смотрела с недовольством.

Нешто пойти в гольф сыграть? Или поплавать? Почему-то я был уверен, что в моем имении непременно есть и поле для гольфа, и бассейн.

Но выбраться из уютного кресла было непросто, дым Кубы приятно щекотал язык… Я разомлел, начали одолевать воспоминания — Ж…, театр, жутким призраком из прошлого прошмыгнула законная любовница — Ада Серапионовна, приятным — незаконная любовница Машка. Что они там поделывают? Адище, небось, рвет и мечет: еще бы, сбежал Серёжик, уплыла театральная зарплата плюс премиальные. Машка, конечно, уже спуталась с кем-нибудь — и пускай!

Я подивился тому, с каким равнодушием думал о своей прошлой жизни, как все-таки расхолаживают дворец и черные горошинки!

Но почему я? — вдруг пришло на ум. Почему я оказался здесь, а не Лукьянов, например? И тут же вспомнил — так я же прима. Куда Лукьянову до меня?

Почувствовав, что стало холодно, я потушил сигару о ручку кресла — тянуться к пепельнице было лень — и ушел с балкона.

В обед приехал Олег Власыч, но подсаживаться к столу отказался. Рассказав немного об электорате, протянул мне листок с письменами и, постаравшись соорудить в своих тусклых глазах тигриный блеск, произнес:

— Назубок.

Ничего даже отдаленно похожего на Семена Никитича у него не вышло, но я все-таки взял листок. Ничего себе! Целых четыре абзаца!

— Приятного аппетита, — прошелестел Олег Власыч и удалился.

Вечером, после купания — бассейн, кстати, очень удобно расположился прямо на крыше дворца — я пришел в спальню, включил голландскую лампу и принялся зубрить. Текст был совсем несложный, без «копупций» и «девальваций», к девяти часам я управился.

— Назубок, — сказал я голосом Семена Никитича, засмеялся и немедленно уснул.

Глава четвертая Рождение Лицедея

Как я стал актером? Сложный вопрос. А как вообще кем-то становятся? Как правило, случайно. Но у меня, должен сказать, случайности-то как раз и не было. Я, как мне представляется, самой судьбой предназначен был в актеры. Почему? Да потому, что ничего другого я не умею, и главное, не понимаю. Я — природный лицедей, от рождения, и ум у меня устроен так, что его как бы и нету вовсе. Меня не интересует культура, искусство, политика, история, религия … что там еще? Ничего не интересует, и в этом плане я уникален. Надеюсь, что уникален. А то, знаете ли, много нынче развелось умников, корчащих из себя Ломоносова, а на деле не являющихся и Семи-Булатовым.