- Да ведь он не узнал тебя, Катерина! - сказала она молодой бабенке. Говорит, где хозяйка да Гордя.
- Молчи! - махнула рукой грузная, широколицая старуха в старинном повойнике с ярким парчовым донышком. - Я, суседка, и то не узнала, а ему чего дивья. Много ли он видал ей?
Я видал Катерину, видал не один раз и даже, помнится, лет пять-семь назад чай у них пил, но большая ли радость смотреть на деревенскую бабу, задавленную колхозной и домашней работой, ребятишками, мужем? А Гордя был гроза тот еще: муха не пролети в избе, когда он дома. Сам пьяница, работник - выше караульщика склада на моей памяти не поднимался, инва-лид глупости, как сам иногда подсмеивался над собой (гранатой левую руку еще в школьные годы оторвало), а так сумел поставить себя и в семье, и в Юрмоле, что все старались держаться подальше от него.
- Да, вот как тебя, сеструха, пензия-то подняла! - расчувствовалась Евстолия. - Хоть снова замуж выходи.
- Дак ведь пензия-то у ей не наше горе, - сказала Маланья, та речистая старуха в повой-нике с золотым донышком, - не двадцать рубликов. А сто двадцать. Есть разница.
- Заслужила! - трахнул кулаком по столу Виталька-бригадир (крепко уже поднабрался: меня не признал).
- Заслужила, заслужила, Виталий Иванович, - начали со всех сторон соглашаться с Виталькой (дурной во хмелю!). - Знамо, что заслужила. Весь век с телятами.
- А где у тебя сам-то?
Не знаю, просто так, из любопытства спросила Евстолия или для того, чтобы отвести разговор от Витальки, но только при этом все заулыбались.
- А сам на повети! - весело ответила Катерина.
- На повети? Чего там делает? Деньги зарабатывает, пока жена гуляет?
- Молчи ты, - замахала руками Маланья. - С утра вином накачан, чтобы не ширился тут. Знаешь ведь его, слова никому не даст сказать.
- Ну дак вот ты, девка, из-за чего человеком-то стала - от Горди выходной взяла.
- Так, так, Толя. Из-за этого дьявола не видно было Катерины.
- Гордю не трогать! - вдруг опять рявкнул Виталька и пьяно заплакал.
- Не трогам, не трогам, Виталий Иванович, - опять перешла на елейный тон Маланья. - Заботы ей высушили. У тебя сколько их было, Катя?
- Ребят-то? Дюжина рожалась, а в живых семеро осталось.
- У-у, у-у, беда! - стоном простонал стол. - Ноне с одним-то не хотят валандаться, а она - дюжину!
- Да, я уж не видывала Катерину в простое. Всё с брюхом.
- И правильно! Посуда не должна быть в простое.
На этот раз глотку Витальке заткнула Евстолия:
- Околей к дьяволу! Затем я семь верст попадала, чтобы твое рявканье слушать?
Катерина разудало крикнула - нарочно, конечно, чтобы не допустить ссоры за столом:
- Девки, мясо на стол!
- Смотри-ко, смотри-ко, сеструха, ты как командёр сегодня. У тебя и голос прорезался.
- В председатели надоть! - поддала жару Маланья. Она, когда выпьет, гроза-старуха.- А то всю жизнь из-за моря телушку возим.
- Верно-о-о!
Тем временем две дочери Катерины - просто замухрыги невзрачные по сравнению с мате-рью, просто сухари постные против сдобной булки, хотя и с шестимесячным перманентом на голове, при золотых кольцах - культурные, в городе живут, - принесли с холода накрошенное в маленьких тарелках мясо, и Катерина, все время до этого улыбавшаяся - у нее и рот на удивленье был молодой, полон белых зубов, - вдруг взъярилась:
- Это чего вы принесли? Кошкам исть але людям?
Одна из дочерей с укором покачала головой:
- Красиво, больно красиво налакалась!
- А хоть и налакалась, не на ваши деньги. На свои!
- Мама, да ты с ума сошла! - Это уже другая дочь попыталась утихомирить разошедшу-юся мать.
Катерина вскочила на ноги, стоптала ногой:
- Мой, мой сегодня день! Не вам командовать матерью. Живо у меня! В один секунд чтобы все мясо на столе было.