Сам я каждое утро ходил в библиотеку читать New York Times. В первый же день я заметил, что Эрни Пинкас выставил на рекламной стойке экземпляр моей книги, причем на самом видном месте. Он гордо указал на него со словами:
— Видишь, Маркус, твоя книжка на первом месте. Самая спрашиваемая книга, уже год. Когда следующая?
— Честно говоря, мне трудновато ее начать. Потому-то я и здесь.
— Не волнуйся. Уверен, ты найдешь гениальную идею. Что-нибудь захватывающее.
— Например?
— Откуда я знаю, это ты писатель. Но надо найти тему, которая бы увлекла толпы.
Последние тридцать лет Гарри всегда сидел в «Кларксе» за одним и тем же столиком, номер 17; Дженни привинтила к нему металлическую табличку с надписью:
Я знал эту табличку всегда, но никогда толком не обращал на нее внимания. И только в этот приезд стал проявлять к ней пристальный интерес, подолгу рассматривать ее. Вскоре эти слова, выгравированные на металле, превратились для меня в наваждение: сидя за этим жалким деревянным столом, липким от грязи и кленового сиропа, в этой забегаловке в маленьком городишке в Нью-Гэмпшире, Гарри написал свой колоссальный шедевр, превративший его в легенду литературы. Откуда к нему пришло вдохновение подобной силы? Мне тоже хотелось усесться за этот стол и писать и пережить приступ гениальности. Впрочем, я просидел за ним два вечера кряду, с бумагой и ручками, но безрезультатно. В конце концов я спросил у Дженни:
— И что, он садился за этот стол и писал?
Она кивнула:
— Целый день, Маркус. Целый день, как отдать. Без остановки. Я прекрасно помню, это было летом 1975-го.
— А сколько лет ему было в 1975-м?
— Как тебе. Около тридцати. Может, на пару лет побольше.
Я чувствовал, как во мне закипает что-то вроде ярости: я тоже хотел создать шедевр, я тоже хотел написать книгу, которая станет образцом для всех. Гарри это понял, когда почти через месяц моего пребывания в Авроре обнаружил, что я по-прежнему не написал ни строчки. Случилось это в начале марта в кабинете его дома в Гусиной бухте, где я ожидал Божественного Откровения и куда он, опоясанный женским фартуком, принес мне свежеиспеченные оладьи.
— Движется? — спросил он.
— Пишу нечто сногсшибательное, — ответил я, протянув ему пачку бумаги, которую три месяца назад передал мне носильщик-кубинец.
Поставив поднос, он жадно всмотрелся в них — и понял, что это всего лишь чистые листы.
— Вы ничего не написали? За три недели, что вы здесь живете, вы ничего не написали?
Я взорвался:
— Да, ничего! Ничего! Ничего стоящего! Одни идеи для скверного романа!
— Бог ты мой, Маркус, а что же вы хотите написать, разве не роман?
Я не думал ни секунды:
— Шедевр! Я хочу написать шедевр!
— Шедевр?
— Да. Я хочу написать великий роман, с великими идеями! Я хочу написать книгу, которая оставит след в умах.
Гарри с минуту смотрел на меня, а потом расхохотался:
— Маркус, ваше запредельное тщеславие мне осточертело. Вы будете очень большим писателем, я это знаю, я в этом уверен с тех пор, как познакомился с вами. Но, если хотите знать, ваша проблема в том, что вы слишком спешите! Вам лет сколько?
— Тридцать.
— Тридцать лет, а вы уже хотите быть Солом Беллоу и Артуром Миллером в одном флаконе? Слава придет, не торопитесь. Мне вот шестьдесят семь, и я в ужасе: время, знаете ли, летит быстро, и с каждым прошедшим годом их остается все меньше, и ни одного не вернешь. Вы что думаете, Маркус? Что возьмете и родите вторую книжку просто так? Карьера строится постепенно, старина. А чтобы написать великий роман, великих идей не нужно: просто будьте самим собой, и все у вас получится, тут я спокоен.