А я иной раз шла на большие жертвы, лишь бы её не сердить.
Близилось лето; мы с Джимом никак не могли его дождаться. Это была наша любимая пора: летом ночуешь на раскладушке на задней веранде, затянутой сеткой от москитов, или даже пробуешь спать в домике на платане; летом столько вкусного в саду, и всё вокруг под жарким солнцем горит тысячами ярких красок; а главное, лето - это Дилл.
В последний день ученья нас отпустили из школы пораньше, и мы с Джимом шли домой вместе.
– Может, завтра приедет Дилл, - сказала я.
– Наверно, послезавтра, - сказал Джим. - У них в штате Миссисипи распускают на день позже.
Когда мы подошли к виргинским дубам на участке Рэдли, я показала пальцем, на то дупло от сучка, сто раз я говорила Джиму, может, он, наконец, поверит, что тут-то я и нашла жевательную резинку, - и вдруг опять увидела блестящую серебрушку.
– Вижу! Глазастик! Вижу!…
Джим огляделся по сторонам, схватил аккуратный блестящий пакетик и сунул в карман. Мы побежали домой и на веранде стали разглядывать находку. В несколько слоёв фольги от жевательной резинки была старательно завернута маленькая коробочка. В таких бывают венчальные кольца - бархатная, красная, с крохотной защёлкой. Джим открыл её. Внутри, одна на другой, лежали две начищенные до блеска монетки, в пенни каждая. Джим оглядел их со всех сторон.
– Индейская голова, - сказал он. - Смотри, Глазастик, одна - тысяча девятьсот шестого года, а одна - тысяча девятисотого. Старинные!
– Тысяча девятисотого, - эхом повторила я. - Слушай, Джим…
– Погоди, дай подумать.
– Джим, по-твоему, это чей-нибудь тайник?
– Нет. Тут, кроме нас, никто и не ходит, только если кто-нибудь из больших…
– У больших тайников не бывает. Джим, ты думаешь, нам можно оставить их себе?
– Сам не знаю, Глазастик. Ведь неизвестно, кому их отдавать. Тут никто не ходит, я точно знаю… Сесил делает крюк через весь город.
Сесил Джейкобс жил в дальнем конце нашей улицы, в доме за почтой, и каждый день топал лишнюю милю, лишь бы не проходить мимо Рэдли и миссис Генри Лафайет Дюбоз. Миссис Дюбоз жила через два дома от нас; все соседи в пашем квартале сходились на том, что свет не знал другой такой мерзкой старухи. Джим ни за что не пошёл бы мимо её дома один, без Аттикуса.
– Как же нам быть, Джим?
Находку полагается хранить - вдруг отыщется хозяин, и только если не отыщется совсем, тогда она твоя. Сорвать иной раз камелию в саду мисс Моди Эткинсон, или в жаркий день глотнуть парного молока от её коровы, или полакомиться чужим виноградом у нас вовсе не считалось нечестным, но деньги - дело другое.
– Знаешь что, - сказал Джим, - мы их сохраним до осени и тогда спросим всех ребят. Наверно, это кто-нибудь из загородных спрятал, а сегодня спешил после школы на автобус - и позабыл про них. Хозяин у них есть, уж это точно. Видишь, как он их начистил? Он их бережёт.
– Ну ладно, а жвачку он зачем прятал? Она ведь долго лежать не может.
– Не знаю, Глазастик. А только эти монетки, наверно, кто-то не зря прятал, они со значением…
– Это как?
– Понимаешь, на них индейская голова… в общем они от индейцев. Они заколдованные, понимаешь, и приносят счастье. И не то что на обед вдруг будет жареная курица, а настоящее - чтоб долго жить, или, там, быть всегда здоровым, или не провалиться на контрольной - в общем вроде этого… и кому-то они очень нужны. Я их пока спрячу к себе в сундучок.
Но прежде чем пойти к себе, Джим ещё долго глядел на дом Рэдли. Видно, опять думал.
Через два дня приехал Дилл, гордый и торжествующий: он сам ехал поездом от Меридиана до станции Мейкомб (эта станция только так называется, а на самом деле она находится в округе Эббот), и там его встретила мисс Рейчел в единственном такси нашего города; и он обедал в вагоне-ресторане и видел двух сиамских близнецов, они сошли с поезда в Бэй Сент-Луис; как мы на него ни кричали, он клялся, что всё это чистая правда.