Кормление черной собаки - Андрей Дашков

Андрей Дашков Кормление черной собаки

– Кажется, она еще жива, – сказал парень в белом плаще своей спутнице, а та брезгливо пожала плечами и оба заторопились прочь от обочины.

Эта фраза, произнесенная почти весело, вывела его из оцепенения. Он оглянулся, чтобы посмотреть, кто это еще жив. Был поздний вечер и то, что лежало у края дороги, показалось ему вначале кучей тряпья. Ему понадобилось увидеть удаляющиеся красные огни грузовика, чтобы время закрутилось в обратную сторону, и тогда он услышал то, что могло навсегда остаться на периферии его сознания, на полностью забытой обочине его жизни.

Визг тормозов, глухой удар, чавкающий звук, отсутствие предсмертного крика; только ветер вздохнул тяжело и странно и лизнул его волосы влажным языком. Голые ветви деревьев ответили на это гулким перестуком и осталась тишина, в которой были лишь его неслышные шаги и еще эти двое впереди.

– Кажется, она еще жива, – сказал парень в белом плаще, остановившись напротив черного холмика на дороге, выглядевшего, словно экскременты умчавшегося грузовика (такая нелепая мысль довольно долго толклась в его смятенном сознании).

Он проводил взглядом парочку и огляделся по сторонам. Он боялся показаться смешным. Был за ним такой грех. На секунду ему вообще показалось, что это розыгрыш. Только парень в белом разыграл не того.

…Улица была пуста. Он ничем не рисковал. В худшем случае его ожидали возможный минутный приступ тошноты и неприятные воспоминания. Но он знал, как бороться с воспоминаниями.

Он вернулся немного назад и оказался напротив темной кучи тряпья.

Потом он поймал отражения придорожного фонаря в зрачках существа, умершего под колесами. Глаза его блестели. Фиолетовые искры, красивые, почти завораживающие (эффект усиливал влажный воздух), вспыхивали в глубине черной бесформенной массы и он сделал шаг к обочине.

Это была собака. Уродливая, как смертный грех, или это катастрофа сделала ее такой, – во всяком случае, она действительно была еще жива. Абсолютно черная, чернее провалов между звезд, и выпавший язык делал эту черноту влажной.

Он осторожно потрогал собаку носком ботинка. Ее голова дернулась, по телу прошла судорога. Он брезгливо попятился от нее и уже пожалел о том, что вообще остановился. Наутро остывший за ночь труп убрали бы и это было бы лучшим, самым спокойным выходом.

Он повернулся и сделал несколько шагов от дороги. Шорох, раздавшийся сзади, заставил его оглянуться.

Собака волочила за ним свое беспомощное тело самым странным образом – так, словно у нее вообще не осталось ни одной целой кости. Теперь он увидел, что это еще щенок, щенок большой черной собаки. Что-то, может быть, ветер, шепнуло ему на ухо одну необъяснимую вещь; он нагнулся и стал ждать ползущую тварь на ее скорбном пути, не сделав ни шагу навстречу.

Его поразило то, что за нею не оставалось крови. Липкий, влажно блестящий след – это была деталь, которой явно не хватало во всей этой пугающе отвратительной сцене. Почему именно эта деталь беспокоила его? Он не забывал о ней и тогда, когда нес собаку домой, не чувствуя ничего, кроме опустошенности и того, что очень не хочет испачкать свою одежду. Потом ему почти хотелось смеяться – он не понимал себя, не понимал, зачем вообще делает это, но какой-то червь внутри, безнадежно и безуспешно грызущий его одиночество и его скуку, все-таки подтолкнул его к продолжению…

– Почему у тебя не было крови, сука? – в который раз спросил он у черной собаки, тупо глядя на миску с едой, опять отвергнутую искалеченной тварью.

Впрочем, теперь ее нельзя было назвать искалеченной. Она встала на ноги удивительно быстро, за несколько дней, и, хотя ее походка навсегда осталась довольно странной, ей нельзя было отказать в определенной ловкости и силе. Пугающей силе.

– Почему ты ничего не ешь, сука? – задал он свой второй вопрос. Собака прожила у него без малого месяц, но еще ни разу ничего не ела. Он жил один и точно знал, что только он сам может кормить ее. Но из его рук она не брала ничего. Чем же, в таком случае, она питалась?..

Когда собака подросла, он стал выпускать ее ночью и порой находил утром на ее морде следы крови, волос или шерсти. Ему не хотелось думать, что это могут быть останки крыс. Но чем еще это могло быть? Ведь он жил в центре грязного города. В такие дни он не мог заставить себя опустить ладонь на голову собаки, но это и так не вызывало у него каких-либо приятных чувств или ощущений. Например, благодарности. Или, смешно сказать, тепла. Шерсть у собаки всегда была дьявольски холодной.

Он любил ее и ненавидел. Он ходил по хрупкой тропинке между двумя полюсами, иногда почти приближаясь к одному из них, но никогда не достигая его; поэтому его ненависть никогда не бывала чистой, а любовь никогда не позволяла забыться.

Но его страх нарастал и претендовал на то, чтобы стать третьим действующим лицом в пьесе для двоих – одинокого человека и искалеченной собаки, затерянных в самом городском сердце.

Конечно, он пытался найти логическое объяснение всем странностям, связанным с черной собакой, но потом пренебрег этим. Занятие было безнадежным и неблагодарным. В конце концов, чего он мог требовать от нее? Того, чего никогда не требовал от женщин? Это было бы слишком. Он содрогнулся от отвращения к себе.

Достаточно и того, что она отвлекала его от черных мыслей, подводивших его к самоубийству. Черная собака вместо черных мыслей… Он улыбнулся про себя. И поздравил себя с тем, что совершил удачную подмену… Почти обманул этого парня, с раздвоенными копытами вместо ступней.

Ему пришлось свыкнуться с новой обыденностью. Пусть странноватой, пусть слегка пугающей, но все же обыденностью – ничем не худшей, чем та, что держала его за горло все эти промозглые никчемные годы.

Утро. Почти ничего не изменилось. Только кровь и подозрительные волоски на морде у черной собаки.

День. Не изменилось ничего. Опостылевшая работа. Три стареющие суки, сидящие с ним в одной комнате. Они пили чай в три часа пополудни. Под конец он про себя смеялся над ними. Он думал: «У меня дома своя сука. Проклятая, упрямая сука, которую я ненавижу… Я нашел ее на дороге, раздавленную тяжелым грузовиком. У нее нет крови. Но она живет. Она вообще ничего не ест, во всяком случае, при мне. Но она живет… Ах вы, скучные сучки, да она нравится мне в сотню раз больше, чем вы…»

Чего он действительно не мог понять, так это того, почему с таким нетерпением ждет встречи с ней? Почему так спешит домой, в свою скучную квартиру? Почему вместо прекрасных, холодных, безнадежных вечеров, которые он растрачивал на темных улицах или в дурацких барах, где на всем лежал налет почти ритуальной глупости, теперь наступили совсем другие времена?..

С некоторых пор он проводил лучшие минуты своей жизни, глядя на уродливую черную собаку или пытаясь изменить ее проклятый характер, заставить ее пойти на уступки. В такие дни холодная ярость делала их схватку прозрачной и ясной; постепенно он с ужасом осознал, что эта схватка становится самым важным в его жизни.

Черная собака – черный ящик. Он пытался запустить в черный ящик свои руки, но ничего, понятного ему, не выходило наружу. Это бесило его. Такая жизнь начинала понемногу сводить с ума. Он жил с абсолютно чуждым существом, которое, видит бог, хотел полюбить. Но все больше ненавидел.

Впрочем, в его ненависти было нечто театральное. Ему почти хотелось увидеть, когда наступит ее конец. Мысль о том, чтобы избавиться от собаки, не приходила ему в голову.

Она стала взрослой, но уродство и упрямство не оставили ее. У нее не было имени. Самым ласковым из ее прозвищ было «сука».

Все его соседи ненавидели черную собаку. Когда вечером она темной молнией устремлялась в одной ей ведомое странствие по городским трущобам, поблизости не было детей…

Ему было плевать. Одно казалось нелепым: все эти люди так любили себя, хотя не были ни на грош симпатичнее. Их ненависть вызывала у него смех. Они не имели права ненавидеть его собаку. В конце концов, это не они стояли на обочине, вглядываясь в мерцание жутких фиолетовых искр. Не они, содрогаясь от отвращения, смывали с ее морды капли крови и клочья рыжих волос. Не за ними она ползла и не им ветер шепнул в ухо одну очень странную вещь.

Но и его злоба становилась слишком сильной. Он перестал контролировать себя. Часы, нервы и собственную кровь он тратил вечерами на то, чтобы, запершись в доме, заставить собаку сделать хоть что-нибудь так, как ему хотелось. Она никогда не издавала ни звука.

На его руках теперь были незаживающие следы собачьих зубов.

Он больше не выходил из дома. Какого черта? Все решалось здесь и сейчас. Может быть, он ждал момента, когда собака нападет и тогда у него появится повод убить ее или, по крайней мере, «разрядиться». Но дьявольское отродье было терпеливым, как камень…