— Черные дыры, да, Фэл?
— Точно. Одна из них предположительно находится в созвездии Змееносца. Она-то и занимает меня больше всего. Следовательно, и Змееносец занимает. Можешь считать его моей последней большой любовью.
В этом — вся Фэл. Понять, что она думает, — не о вселенной, не о кучевых облаках, не о жимолости в цвету, а о самой обыкновенной, простецкой любви между мужчиной и женщиной, невозможно. Габриель не знает даже, была ли она когда-нибудь близка с мужчинами.
Фэл не слишком-то красива.
Совсем некрасива. Ее огромный лоб стал еще выше, а волосы потускнели. В угловатой фигуре — ни капли женственности. И на ногах — все те же кожаные ботинки, в которых она была на похоронах отца. Так, по крайней мере, кажется Габриелю.
— Я постарела? — простодушно спрашивает Фэл.
— Нисколько.
— Стала еще уродливей?
— Ты прекрасна.
В контексте тотальной некрасивости Фэл эту фразу можно считать оскорблением, но она не обижается на Габриеля, лишь легонько ударяет его пальцами по губам.
— Ты — дамский угодник! И ты невыносим.
— А ты прекрасна, — продолжает настаивать Габриель. Сердце его сжимается и на глаза наворачиваются слезы. —
Я люблю тебя.
Слишком смело для людей, которые видятся второй раз в жизни, пусть они и родственники, но Габриель чувствует именно это: любовь. И еще нежность. К женщине, чьи письма не оставляли его ни надень, чьи письма были свидетелями его взросления и поддерживали его в одиночестве, утешали и развлекали, заставляли верить, что жизнь, несмотря ни на что, — забавная штука. Письма Фэл — ох уж эти письма!.. Написанные стремительным, четким и ровным почерком, они — единственные — составляют альтернативу вязким и сумеречным шрифтам Птицелова, не дают Габриелю зарыться в эти хляби окончательно.
В первое десятилетие Фэл явно побеждает.
Габриель испытывает к ней любовь еще и поэтому.
— Я люблю тебя, — шепчет Габриель и, что есть силы, стискивает в руках тщедушное теткино тело. — Как хорошо, что ты приехала!
— Эй, полегче, племянничек, ты меня раздавишь!
— Прости.
Габриель отстраняется и Фэл отстраняется тоже, пристально рассматривает его, ощупывает глазами и щелкает языком:
— Нет, ты совсем-совсем взрослый. Невероятно!
— Всего лишь естественное течение жизни. Ничего невероятного.
— Если бы я встретила тебя просто так… случайно… где-нибудь на улице… Ни за что бы не узнала! Просто подумала бы: «Какой красавчик! наверное, у него отбоя нет от девушек».
— Ты преувеличиваешь. Никакой я не красавчик.
— Со стороны виднее.
Багаж Фэл состоит из маленького чемодана и пляжной матерчатой сумки с бамбуковыми ручками. Вывод, который напрашивается сам собой: Фэл приехала ненадолго, но Габриелю совсем не хочется думать об этом.
— Ну что, едем к нам?
— Нет, — неожиданно отвечает Фэл. — Я забронировала гостиницу, отвезешь меня туда?
— Зачем? — Габриель огорчен и растерян. — В доме полно места, и я приготовил комнату для тебя. Ту самую, в которой ты жила в прошлый свой приезд. Кабинет, где полно пластинок, помнишь?.. И потом — мама. Она знает, что ты в Городе, и расстроится, если я вернусь без тебя.
— Ничего не расстроится. Она меня терпеть не может.
— Это совсем не так…
— Это так. И мы оба прекрасно знаем, что это так. И давай не будем создавать неприятных ситуаций — ни для нее, ни для меня.
Габриель подхватывает чемодан и направляется в сторону вокзала, Фэл едва поспевает за ним.
— Не сердись. Я просто хочу, чтобы все устроилось самым лучшим образом.
Фэл права, нельзя закрывать глаза на существующее положение вещей: мать Габриеля терпеть не может свою золовку, корни этой неприязни неясны. Быть может, все дело в странной, по мнению матери, профессии Фэл («корчит из себя жрицу науки, тоже мне, лучше бы детей рожала!»), в ее одиночестве, незамужнем статусе и небрежении к мужчинам; в родстве с покойным мужем, а жизнь с ним была не сахар. Но главная составляющая неприязни — банальная материнская ревность.
Мать ревнует Габриеля к длящейся годами переписке с Фэл.
«Что ты там строчишь все время? лучше бы уроками занялся!» — говорила мать, когда Габриелю было двенадцать.
«Ничему хорошему она тебя не научит», — говорила мать, когда Габриелю исполнилось четырнадцать.
«А если научит, то только всяким извращениям и гнусностям, где ты прячешь эти грязные листки, ну, покажи, хоть один!», — говорила мать пятнадцатилетнему Габриелю. Пассажи о гнусностях — творчески переработанное наследие неистовой Соледад, в исполнении матери они выглядят не слишком убедительно.
Ни единой страницы так и не попало в чужие руки — если Габриель чему-нибудь и научился в жизни, так это хранить эпистолярные тайны, спасибо Птицелову, спасибо Фэл. И бедная, бедная мама!.. Она отошла в мир иной в твердой уверенности, что благодаря подметным усилиям золовки Габриель пошел вовсе не по тому пути, по которому должен идти настоящий мужчина.
Он — еще мягче своего безвольного отца, еще мечтательнее.
И что это за работа — содержать убыточную книжную лавку, целыми днями дышать пылью и выковыривать жуков-древоточцев из складок одежды.
Бедная, бедная мама!
Она умрет внезапно, во сне. «Остановка сердца», констатируют врачи, может ли совершенно здоровое сердце взять и остановиться? Мама никогда не жаловалась на боли (не то, что отец), но умерла, как и он, — от сердечной недостаточности.
— Это не сердце, это одиночество и непонимание, — заявила Габриелю Мария-Христина. — С тобой она была одинока, и ты не проявлял в ней никакого участия, недоумок. Если бы я была рядом, ничего подобного не случилось бы…
Если бы ты была рядом, мог бы сказать Габриель, но ты не была рядом. Ты умотала из дома в восемнадцать, не звонила и не писала месяцами, забывала поздравить маму с Рождеством и днем рождения, а если и появлялась, то только затем, чтобы вытянуть из нее бабло на свои прихоти. И после этого ты говоришь об участии?..
Он мог бы сказать это. Но не сказал.
Фэл не приехала на похороны, зато прислала немного денег и приглашение пожить у нее.
«Спасибо, — ответил Габриель, — напрасно ты выслала деньги, но все равно спасибо. И за приглашение тоже спасибо. Ты же знаешь, я не могу оставить магазин, даже ненадолго. Кто будет заниматься книгами? Без меня они захиреют и зачахнут, ты сама говорила об этом год назад…»
…когда с вокзала они отправились не в гостиницу, а в магазин. Ведь Фэл и приехала для того, чтобы своими глазами взглянуть на магазин Габриеля. Без Фэл, без ее доброй воли, ни о какой книжной торговле нельзя было и помыслить. Тридцатиметровое помещение плюс подсобка (еще восемь метров) — в равных долях принадлежали Фэл и ее покойному брату. После его смерти Фэл оказалась единственной наследницей, но зачем ей тридцать восемь квадратов в другом городе, в другой стране? Так и возникло решение сделать их владельцем Габриеля, «это подарок, дорогой мой. Совсем крохотный, учитывая все то, что ты сделал для меня».
— Но что я сделал для тебя, Фэл?
— Твои письма. Я счастлива, когда они приходят. Я чувствую себя такой живой…
— Совершенно необязательно, Фэл… Я писал тебе, потому что… Ты и сама знаешь почему.
— Все останется по-прежнему?
— Конечно.
— Даже теперь, когда ты совсем взрослый и у тебя своя жизнь?
— Даже теперь.
В витрине выставлены большие альбомы с фотографиями, перед которыми просто невозможно устоять: виды животного и растительного мира, светящиеся тела небоскребов, мосты, автомобили, оружие — холодное и огнестрельное, ювелирные украшения.
— Это для того, чтобы привлечь потенциальных покупателей, — объясняет Габриель.
— Разумно.
Самые ходовые, по мнению Габриеля, издания — на уровне глаз.
— Я бы поставила сюда еще и триллеры с ужастиками. Людям почему-то нравятся ужастики, всякие там зомби и живые мертвецы. Кошмар!
— Зомби и есть живые мертвецы. Но ты права, это действительно кошмар.
— Не забудь про комиксы.
— Уже закупил двадцать разных наименований.
— А мой любимый Том Шарп?
Том Шарп — смешной английский писатель, Фэл потешается над его текстами полгода, она скормила их и Габриелю, чтобы тот по достоинству оценил специфический британский юмор.
— Он здесь, смотри. В твердом и мягком переплете и даже в суперобложке. Есть на немецком языке, если сюда заглянут немцы.
— А если заглянут французы?
— Французский перевод тоже имеется. Не волнуйся, ни один француз не уйдет без Тома Шарпа.
— Французы — крепкие орешки, — смеется Фэл.
— Ничего, я их расколю. Раз-раз, и готово. У меня есть свои соображения, как раскалывать французов.