— А если заглянут французы?
— Французский перевод тоже имеется. Не волнуйся, ни один француз не уйдет без Тома Шарпа.
— Французы — крепкие орешки, — смеется Фэл.
— Ничего, я их расколю. Раз-раз, и готово. У меня есть свои соображения, как раскалывать французов.
— Ты мне расскажешь?
— Обязательно.
Подарочная полка, приготовленная и оформленная специально для Фэл: «Популярная астрономия», «Релятивистская астрофизика», каталог нейтронных звезд, нобелевская речь Энтони Хьюиша,[4] ротапринтное издание «Системы мира» Лапласа; брошюра «Что мы знаем о Магеллановых Облаках?», «Теория внутреннего строения и эволюции звезд» в трех томах, коллекционный сборник
снимков, сделанных телескопом Kueyen VLT Европейской южной обсерватории в Чили (Фэл стажировалась там на заре туманной юности).
Kueyen VLT! — она так растрогана, что едва не плачет.
— Потрясающе, дорогой мой! Скажи, ты сделал это для меня?
— Ну… не то чтобы только для тебя. Люди до сих пор интересуются звездами.
— Правда?
— Представь себе.
— Пожалуй, я куплю у тебя фотоальбом. И нобелевскую речь Хьюиша.
— Зачем тебе чья-то нобелевская речь? Впору подумать о своей собственной. Я верю, что тебе придется произнести ее, рано или поздно.
— Льстец! — Фэл треплет Габриеля по затылку. — Я не настолько значимая величина в науке.
— Значимая, очень значимая. Для твоего глупого племянника — уж точно.
— И вовсе ты не глупый. И магазин у тебя получился замечательный. Очень уютный. Поверить не могу, что это тот самый малыш Габриель, которого я безбожно отшлепала когда-то! Помнишь?..
Еще бы он не помнил!
…Священник, в чей рот залетела пчела; остальные насекомые, ринувшиеся в щели гроба, чтобы успеть на уходящий поезд. Это воображение подсунуло Габриелю сказочку про поезд, на котором отец отправится в небытие, до свидания, папа, счастливого пути!..
Счастливого пути!
Вот что сделал тогда Габриель: помахал рукой комьям земли, падающим на гроб. И улыбнулся.
Когда все было кончено, они потянулись к центральной аллее кладбища: мама впереди, Мария-Христина с темной лошадкой Хавьером — следом, а диковинная тетушка Фэл и вовсе пропала куда-то. Габриель позабыл думать о ней, сосредоточившись на мыслях про пластинки, старые цирковые плакаты и сигары, что теперь будет с ними? Никому они не нужны — мама не любит цирк, а Мария-Христина всегда называла пластинки старьем и никчемным хламом, кто теперь помнит какого-то Марио Ланца, кто возбудится на какую-то Марию Каллас?..
Наибольшая опасность угрожает сигарам — их может заграбастать Хавьер, подговорить влюбленную Марию-Христину и заграбастать — все до единой, нужно придумать план по спасению сигар. Прямо сейчас, невзирая на жару и на грустное место под названием «кладбище».
Придумать ничего путного Габриель так и не успел: кто-то сильным ударом сшиб его с ног, а потом подхватил за ворот рубахи и хорошенько встряхнул.
— Ты маленькая сволочь, — услышал он над самым ухом. — Бездушная маленькая сволочь!
— Пусти, — сказал Габриель, едва сдерживая слезы обиды и негодования. — Дура!
«Дура» относилась к новоявленной родственнице-радио-астроному-или-как-там-еще, ведь это она, чертова родственница, распустила руки и унизила Габриеля.
— Сам ты дурак, — ответила тетка в стиле малыша Осито. — Я видела, как ты улыбался, когда хоронили твоего отца, разве можно быть такой канальей?
— Я не улыбался.
— Улыбался. Маленький, а врешь. Изворачиваешься. За что только он любил тебя?
— Кто?
— Твой папа.
Несмотря на жару, только что перенесенное унижение и присутствие совершенно посторонней женщины, Габриель добросовестно пытается вспомнить — любил ли его отец? Отец был тихим и предупредительным, никогда не повышал голоса, постоянно курил и так же постоянно жаловался на сердце и хрипы в легких. Наверное, он был нежным по отношению к маме и Марии-Христине, но это — необременительная нежность, она не требует никаких затрат, всего-то и надо, что вовремя сотрясти воздух. В случае с Габриелем — все то же самое, воздух едва слышно колеблется:
— Как у тебя дела, мой мальчик?
— У меня все в порядке, папа.
— А твои друзья, они тебя не обижают?
— Нет, у меня хорошие друзья. Они не обижают, наоборот — заступаются.
— Это просто замечательно. Береги такую дружбу, сынок.
— Я берегу.
— Когда ты подрастешь, мы обязательно поговорим с тобой.
— О дружбе?
— О дружбе. И о многом другом.
Беседа исчерпана — на сегодняшний день. Завтра она будет такой же или почти такой, с незначительными вариациями. После минутного спича отец облегченно вздыхает и отправляется на свидание к своей истинной страсти — пластинкам, сигарам и старым цирковым плакатам. Свидание всегда проходит в комнате, которая называется «папин кабинет», за плотно закрытыми дверями. Габриелю (после того как он украл сигару MONTECRISTO и расколотил пластинку с ариями из «Травиаты») вход туда воспрещен.
Взгляд отца всегда блуждает — по не по людям и предметам, а по каким-то неведомым ландшафтам, спрятанным где-то глубоко внутри, за больными легкими и нездоровым сердцем. Проще назвать эти ландшафты воспоминаниями.
Воспоминания не имеют никакого отношения к любви — любви к Габриелю, во всяком случае. Оттого он и сказал Фэл, отряхивая сухие комки земли с коленей:
— Нисколько он меня не любил, мой папа.
Сказал и повернулся, побрел прочь.
— Эй, подожди! — В голосе оставленной тетки послышалось самое настоящее страдание. — Подожди, ты не прав!..
Габриель не остановился и не повернул голову даже тогда, когда она догнала его и пошла рядом.
— Извини меня, малыш. Не знаю, как это произошло… что я ударила тебя… Я просто очень, очень расстроена. Он был очень дорог мне, твой отец. И он был хорошим, поверь. Он очень тебя любил.
— Откуда ты знаешь? — Секунду назад Габриель дал себе слово не говорить с теткой и вот, пожалуйста, не выдержал.
— Я знаю.
— Ты никогда здесь не была, никогда не приезжала. А он никуда не уезжал. Так откуда ты знаешь?
— Он писал мне. Довольно часто. Мы переписывались много лет. Вот так.
Габриель ни разу не видел отца пишущим, так можно ли доверять словам свалившейся с неба тетки? К тому же он подслушал вчерашний разговор мамы и Марии-Христины, где сестра, явно недовольная приездом Фэл, солировала: зачем она явилась сюда, эта английская сучка? Никогда не приезжала, а тут нагрянула. Знаю я зачем — покопаться в вещах своего покойного братца и сунуть нос в завещание, вдруг ей что-то обломилось…
Тетка Фэл — неприятная особа, и ее огромный лоб — тоже неприятная штуковина. Почему она пристает, почему не хочет оставить Габриеля в покое? И почему Габриель говорит с пей? Ему хочется побольше узнать об отце, пусть умершем, —
вот почему.
И еще потому, что в Габриеле (против его воли) зреет симпатия к эксцентричной англичанке. Еще несколько минут назад ничего подобного не было — теперь же первые ростки пробили землю. И в той части его души, что отныне будет отвечать за Фэл, возник зелененький веселый лужок.
Габриеля так и тянет поваляться на лужке, но… Он не должен поддаваться первому, еще неясному порыву, кто ее знает — эту Фэл? К тому же она ударила его!
Габриель — молодчина, попрыгав по пружинистой и прущей из всех щелей траве, он мысленно превращает лужок в теннисный корт и ловко закручивает подачу. Теперь теннисный мяч его мести летит Фэл прямо в лоб:
— Папа ничего не рассказывал о тебе, я даже не знал, что ты существуешь. Может, ты и сейчас не существуешь.
Взять такую подачу невозможно.
— Я существую, как видишь. Давай, потрогай меня! Ущипни, если захочешь. А то, что он ничего не говорил… думаю, он о многом тебе не говорил, ведь так?
Фэл оказалась намного проворнее, она не только вытащила безнадежный мяч, но и отправила его обратно. И теперь уже Габриель вынужден отбиваться:
— Он только собирался…
— Узнаю своего брата! Он все откладывал на будущее.
— Он зря это делал.
— Возможно. Но таков он был. Взрослых не переделать. Он писал мне, что ты — замечательный мальчишка. Умный. Рассудительный, а не какой-нибудь несносный шалун. Что из тебя выйдет толк и что он ждет не дождется, когда ты вырастешь.
— Зачем же было ждать?
— Затем, что он понятия не имел, как подступиться к маленьким людям. Он мог бы объяснить все на свете и только про детей не знал ничего.
Наверное, Фэл хорошо знакомы ландшафты, что жили в душе у отца; наверное, часть этих ландшафтов — общая. Габриель и сам не заметил, как, забыв про обиду, втянулся в разговор.