Стояла дождливая и туманная осень. Трудно передать тягостную атмосферу в деревянном доме Sundby, где ,весь нижний этаж и половина верхнего заняты были тяжеловесными и медлительными полисменами, которые курили трубки, играли в карты, а в полдень приносили нам газеты, исполненные клеветы, или послания Констада, с его фатальной подписью. Что будет дальше? Где выход? Еще 15 сентября я сделал попытку предупредить через печать общественное мнение о том, что после политического крушения первого процесса Сталин вынужден будет поставить второй. Я предсказывал, в частности, что ГПУ попытается перенести на этот раз операционную базу заговора в Осло. Своим предупреждением я надеялся перерезать ГПУ дорогу, помешать второму процессу, может быть, спасти новую группу обвиняемых. Тщетно! Мое заявление было конфисковано. В виде письма к сыну я написал ответ на сикофант-скую брошюру британского адвоката Притта47. Но так как "королевский советник" пламенно защищал ГПУ, то норвежское правительство сочло себя обязанным защищать Притта: моя работа оказалась задержана.
Я обратился с письмом в бюро Профсоюзного Интернационала, указывая в числе прочего на трагическую судьбу Томского48, бывшего главы советских профессиональных союзов, и требуя энергичного вмешательства. Министр юстиции конфисковал и это письмо. Кольцо притеснений сжималось со дня на день. Нас скоро лишили прогулок вне маленького двора. Посетители к нам не допускались. Письма и даже телеграммы задерживались цензурой на неделю и более. Министры позволяли' себе глумление над арестованными в газетных интервью.
Норвежский писатель Хельге Крог отмечал, что в свои преследования против меня правительство чем дальше, тем больше вносило элемент личной ненависти, и прибавлял: "Это сов
сем не редкое явление, что люди ненавидят того, перед кем они виноваты"...
Сейчас, когда я оглядываюсь на период интернирования, я не могу не сказать, что никогда и ни с чьей стороны в течение всей моей жизни, -- а мне пришлось видать многое -- я не подвергался такому циничному издевательству, как со стороны норвежского "социалистического" правительства. С гримасами: демократического ханжества эти господа четыре месяца держали меня за горло, чтоб помешать мне протестовать против самого грандиозного из всех исторических преступлений.
ПРИ ЗАКРЫТЫХ ДВЕРЯХ
Норвежское правительство собиралось первоначально поставить процесс фашистов, вторгшихся в мою квартиру за две недели перед выборами, в качестве выигрышного номера. Правительственная печать утверждала, что преступникам грозит несколько лет тюремного заключения. Но после того, как под замок попали мы с женой, правительство отодвинуло процесс фашистов, чтобы дать пройти выборам, а министр юстиции характеризовал ночное нападение, как "мальчишескую шалость". О, священные нормы правосудия! Дело фашистов рассматривалось окружным судом в Драммене уже после выборов.
11 декабря я был вызван в качестве свидетеля. Правительство, которое не ждало от моих показаний ничего хорошего ни для себя, ни для своих грозных союзников в Москве, потребовало закрытия дверей суда и не встретило, разумеется, отказа. Подсудимые -- типичные представители деклассированной мелкобуржуазной молодежи -- явились на суд из своих квартир в качестве свободных граждан. Лишь меня---потерпевшего и "свидетеля" -- привозили под охраной дюжины полицейских.
Скамьи для публики стояли пустыми; только мои охранители рассаживались здесь и там. Справа от меня сидели плачевные герои ночного набега; они слушали меня с напряженным интересом. Скамьи слева заняты были восемнадцатью присяжными и кандидатами, отчасти рабочими, отчасти мелкими буржуа. Председатель запретил им вести во время моих показаний какие бы то ни было записи. Наконец, за спинами судей разместилось несколько высоких сановников. Закрытые двери дали мне возможность с полной свободой отвечать на все вопросы. Председатель ни разу не остановил меня, хотя я дал ему для этого немало поводов в течение своих показаний, длившихся (вместе с переводом) -я говорил по-немецки -- свыше четырех часов. У меня нет, разумеется, стенограммы заседания, но я ручаюсь за почти дословную точность дальнейшего текста, записанного по свежей памяти, на основании предварительного
конспекта. Показания даны мною под судебной присягой. Я отвечаю за них полностью. Если "социалистическое" правительство закрыло двери суда, то я хочу открыть не только двери, но и окна.
Вокруг интернирования
После формальных вопросов председателя о личности свидетеля допрос переходит сразу в руки фашистского адвоката В.*, защитника подсудимых.
-- Каковы те условия, на каких свидетель был допущен в
Норвегию? Не нарушил ли их свидетель? Что явилось причиной
его интернирования?
Я обязался не вмешиваться в норвежскую политику и
не вести из Норвегии действий, враждебных другим государст
вам. Я выполнял оба обязательства безукоризненно. Даже
Центральная паспортная контора признала, что я не вмеши
вался в норвежские дела. Что касается других государств, то
моя деятельность имела литературный характер. Правда, все
что я пишу, носит марксистский, следовательно, революционный
характер. Но правительство, которое само подчас ссылается на
Маркса, знало о моем направлении, когда давало мне визу. Мои
книги и статьи всегда печатаются за моей подписью и ни в ка
ком государстве не подвергались преследованиям.
Но разве министр юстиции не разъяснил свидетелю
смысл условий во время своего визита в Вексал?
Министр юстиции действительно нанес мне визит вскоре
после моего приезда в Норвегию. С ним находились (Мартин
Транмель, вождь норвежской рабочей партии, и Колбьернсон -
официальный журналист. Не без застенчивой улыбки министр
юстиции упомянул о том, что правительство надеется, что в мо
ей деятельности не будет "шипов", направленных против дру
гих государств. Слово "шип" показалось мне не очень вразуми
тельным, но так как министр говорил на ломаном немецком
языке, то я не настаивал. В основном дело представлялось мне
так: реакционные филистеры воображают, что я собираюсь
превратить Норвегию в операционную базу для заговоров,
транспорта оружия и прочих страшных вещей. На этот счет я
мог с чистой совестью успокоить господ филистеров, в том чис
ле и "социалистических". Но мне не могло и в голову прийти,
что под недопустимыми "шипами" понимается политическая
критика. Я считал Норвегию цивилизованной и демократиче
ской страной.. и не хочу отказываться от этого взгляда и сей
час.
* Я не вижу основания делать рекламу этим господам, называя полностью их имена.
Но разве министр юстиции не заявил свидетелю, что ему
не разрешается публикование статей на актуальные политиче
ские темы?
Такое толкование условий показалось бы в те дни непри
личным самому министру юстиции. Я политический писатель
вот уже сорок лет. Это моя профессия, господа судьи и при
сяжные заседатели, и в то же время содержание моей жизни.
Неужели же правительство могло всерьез потребовать от меня,
чтоб я в благодарность за визу отказался от своих взглядов
или от их изложения? Нет, правительство клевещет ныне на
себя задним числом... К тому же немедленно после короткого
объяснения с министром юстиции насчет таинственных "ши
пов" Колбьернсон тут же попросил меня дать интервью для
"Арбайтербладет". Я спросил в шутливой форме министра юс
тиции:
А не будет ли интервью истолковано, как мое вторжение
в норвежскую политику?
Министр ответил буквально следующее:
-- Нет, мы вам дали визу, и мы должны вас представить
нашему общественному мнению.
Кажется ясно?
После этого в присутствии министра юстиции и Мартина Транмеля и с их молчаливого одобрения я в ответ на заданные мне вопросы заявил, что советская дипломатия оказывает преступную помощь Италии в итало-абиссинской войне; что московское правительство вообще стало консервативным фактором; что правящая каста занимается систематической фальсификацией истории для возвеличения самой себя; что европейская война неизбежна, если ее не остановит революция, и т. д.
Я не знаю, можно ли в этом интервью, напечатанном в "Арбайтербладет" 26 июля 1935 года, найти розы, но "шипов" в нем достаточно! Позвольте сослаться еще и на тот факт, что моя "Автобиография" опубликована в Норвегии всего несколько месяцев тому назад издательством правительственной партии. В предисловии к этому изданию бичуется византийский культ непогрешимого "вождя", бонапартистский произвол Сталина и его клики и проповедуется необходимость свержения бюрократической касты. Там же разъясняется, что именно борьба против советского бонапартизма является причиной моей третьей эмиграции. Другими словами, если б я согласен был отказаться от этой борьбы, у меня не было бы причины искать норвежского гостеприимства... Однако и это еще не все, гг. судьи и присяжные! 21 августа, всего за неделю до интернирования, "Арбайтербладет" опубликовала на первой странице обширное интервью со мной под заголовком: "Троцкий показывает, что московские обвинения вымышлены и сфабрикованы". Члены правительства, надо полагать, читали мои обличения москов