Для слежки она больше не годилась, зато чутьем обладала отменным. Последний раз она добыла сведения добрых десять лет назад. Они помогли предотвратить одну мерзость, и это было главное.
– Слишком много пьешь, старушка, – сказал Луи, нажав на рукоятку бильярда.
– Следи за своими шариками‑роликами, Людвиг.
Марта называла его Людвиг, другие звали Луи. Каждый выбирал имя на свой вкус, он к этому привык. Вот уже пятьдесят лет люди звали его то так, то сяк. Были такие, что называли его Луи‑Людвиг. Ему это казалось нелепым, Луи‑Луи, такого имени не бывает.
– Бюфо с тобой? – спросила Марта, возвращаясь со стаканом.
– Ты же знаешь, он боится кафе.
– Как он? По‑прежнему ладите?
– У нас большая любовь, Марта.
Последовало молчание.
– Что‑то твоей подружки не видать, – вновь заговорила Марта, облокотившись на бильярд.
– Она слиняла. Убери руку, мне не видно.
– Когда?
– Убери руку, сказал! Сегодня после обеда сложила вещи, пока меня не было, и оставила на кровати записку. Видишь, из‑за тебя шар упустил.
– Просто ты слабо бьешь. Ты хоть обедал сегодня? И что она написала?
– Всякую чушь. Обедал, да.
– Когда линяешь, тут уж не до красивых слов.
– Да? Не лучше ли было поговорить, чем писать?
Луи улыбнулся Марте и хлопнул автомат по боку. Письмецо было и правда жалким. Соня ушла – и ладно, она имела на это право, и нечего без конца к этому возвращаться. Она ушла, он грустил, вот и все. Мир предан огню и мечу, так стоит ли убиваться из‑за того, что тебя бросила женщина. Хотя это и печально.
– Не бери в голову, – посоветовала Марта.
– Жаль, что так сложилось. И потом тот эксперимент, помнишь? Он провалился.
– А ты чего ждал? Чтобы она осталась ради твоей рожи? Я не говорю, что ты страшён, но лучше не тяни меня за язык.
– Я и не тяну.
– Это еще не все, Людвиг, зеленые глаза и прочее. Я и сама была глазастая. Да и колено твое деревянное, с ним ты как инвалид, честное слово. Бывают девчонки, которым не нравится, когда мужик хромой. Для них это оскорбление, заруби себе на носу.
– Зарубил.
– Не бери в голову.
Луи рассмеялся и погладил морщинистую руку Марты.
– Я не беру в голову.
– Ну, если так говоришь… Мне сходить на сто вторую скамейку?
– Делай как знаешь, Марта. В Париже скамейки общие.
– А тебе не хочется иногда приказать разок‑другой?
– Нет.
– Вот и зря. Приказывать – самое мужское дело. Хотя, конечно, если не умеешь подчиняться, то где тебе приказать.
– То‑то и оно.
– Я раньше тебе такое говорила? Эти самые слова?
– Тысячу раз, Марта.
– Мудрому слову износа не бывает.
Само собой, он мог постараться, чтобы Соня его не бросила. Но ему захотелось поставить дурацкий эксперимент, жить так, как он привык, и вот что из этого вышло, она сбежала через пять месяцев. Ну хватит, он уже довольно подумал об этом и погрустил, а между тем мир предан огню и мечу и в нем много других дел, важных и не очень, он не станет часами думать о Соне и ее жалкой записке, и без того есть чем заняться. Однако там, наверху, в этом поганом министерстве, где он столько лет сновал туда‑сюда подобно свободному электрону, где его уважали, ненавидели, нуждались в нем и щедро платили, его же выгнали вон. Там появились новые люди, новые престарелые недоумки, хотя не все они без мозгов, в том‑то и беда, и вот они‑то не пожелали держать в помощниках типа, который слишком много знал. Его спровадили, потому что справедливо остерегались.