— Не люблю прощаться, — сказал Тамару. — Мне даже с собственными родителями проститься не удалось.
— Они умерли?
— Может, умерли, а может, живы еще, не знаю. Родился я на Сахалине в самом конце войны. Южная часть острова тогда была японской территорией и называлась Карафуто. Но в сорок пятом советская армия выбила японцев с Сахалина, и мои родители оказались в плену. Отец тогда, кажется, работал в порту. Большинство своих гражданских японцы успели вывезти на родину, но мои родители — корейцы, которых японцы пригнали на Сахалин как бесплатную рабочую силу, да там и оставили. После войны уроженцы Корейского полуострова перестали быть гражданами Великой Японской империи, и вывозить их куда-либо японское правительство отказалось. Чистое свинство, ничего человеческого. Если б они захотели вернуться, их бы выслали в КНДР, но не на юг. Поскольку Южную Корею как государство Советы в те годы не признавали. А мои родители родились в рыбацкой деревушке под Пусаном и ехать на Север ни малейшего желания не испытывали. Все-таки там у них не было ни родни, ни друзей. Грудным ребенком меня отдали знакомой японской семье и переправили на Хоккайдо. На Сахалине тогда свирепствовал страшный голод, да и с пленными обращались сурово. А я у родителей был не один, и с моим рожденьем всех прокормить стало уже не под силу. Может, они надеялись через несколько лет перебраться на Хоккайдо и отыскать меня. А может, для них это просто был предлог, чтобы избавиться от лишнего рта. Не знаю. Но встретиться снова нам так и не удалось. Скорее всего, они до сих пор так и живут на Сахалине. Если, конечно, не померли.
— А вы о них что-нибудь помните?
— Ничего не помню. Когда мы расстались, мне был год с небольшим. Сперва я воспитывался в семье, с которой уехал, а потом меня отдали в сиротский приют неподалеку от Хакодатэ. Видимо, у этой семьи тоже не входило в планы кормить меня всю жизнь. Приют находился в горах, содержали его христиане-католики, и было там ох как несладко. Сразу после войны таких приютов по всей стране были тысячи, и буквально в каждом не хватало еды и топлива. Чего только не приходилось вытворять, чтобы просто выжить… — Тамару скользнул глазами по своей правой ладони. — Там-то я и получил формальную бумагу о японском усыновлении. А также японское имя: Кэнъити Тамару. Хотя на самом деле моя фамилия — Пак. Людей с такой фамилией — примерно как звезд на небе…
Кресло к креслу, они сидели и слушали скрежет цикад.
— Завести бы вам новую собаку, — сказала Аомамэ.
— Вот и мадам советует, — кивнул Тамару. — Дескать, приюту нужен новый сторожевой пес. Только я все к этой мысли не привыкну.
— Понимаю. Но лучше заведите. Я, конечно, не вправе что-либо советовать… И все же.
— Ладно, — сказал Тамару. — Хорошо дрессированная собака и правда нужна. Подыщем как можно скорее.
Аомамэ скользнула глазами по часам на руке и встала. До вечера еще оставалось немного времени, но солнце уже запрашивало у неба разрешения на закат. В небесной лазури прослеживались неголубые оттенки. А хмель от хереса пока оставался в крови. Спит ли еще хозяйка?
— Как писал Чехов, — промолвил Тамару, подымаясь с кресла, — если в начале пьесы на стене висит ружье, к концу оно выстреливает.
— В каком смысле?
Тамару встал прямо перед Аомамэ. И оказался выше на каких-то несколько сантиметров.
— Не захламляй свою историю лишними инструментами, — сказал он. — Притащишь в свою историю пистолет — он обязательно выстрелит. Не увлекайся красивостями, они сработают против тебя. Вот что хотел сказать Чехов. Он любил истории, где нет ничего лишнего.
Аомамэ поправила юбку, перекинула ремень сумки через плечо.
— Значит, вот что вас беспокоит? — уточнила она. — Если есть оружие, оно обязательно выстрелит?
— Если по Чехову — да.
— И поэтому, насколько возможно, вы не хотели бы давать мне пистолет?
— Это опасно. И незаконно. Да и Чехов — один из немногих писателей, которым я доверяю.
— Но вы говорите о литературе. А я — о реальности. Прищурившись, Тамару долго изучал лицо Аомамэ.
И только потом изрек:
— А кто поймет, в чем отличие?
Глава 2
_______________________
ТЭНГО
Нечего вытрясти, кроме души
Тэнго поставил на вертушку диск с «Симфониеттой» Яначека (Сэйдзи Одзава дирижировал Чикагским оркестром) и нажал на «автопуск». Пластинка завертелась, рычажок тонарма подплыл к краю диска, игла нащупала бороздку. Вздохнули фанфары — и по комнате раскатился величественный гром литавр. Вступление к первой части Тэнго любил в «Симфониетте» больше всего.
Под торжественные раскаты струнных-ударных-духовых Тэнго сел за процессор и начал быстро печатать слово за словом. Слушать «Симфониетту» на рассвете давно уже стало у него ритуалом. С тех пор как он разучил эту музыку со школьным оркестром, «Симфониетта» играла в его жизни особую роль. Это маленькое произведение одновременно и вдохновляло, и оберегало его. По крайней мере, так казалось ему самому.
Однажды он поставил «Симфониетту» своей замужней подруге.
— А что, неплохо, — одобрила она.
Впрочем, подруга куда больше классики уважала до-авангардный джаз. И чем старее, тем лучше. Странный каприз для женщин ее поколения. Самой же любимой ее пластинкой был сборник блюзов Уильяма Хэнди в исполнении Луи Армстронга. С Барни Бигардом на кларнете и Трамми Янгом на тромбоне. Этот альбом она даже привезла Тэнго в подарок. Хотя, похоже, не столько затем, чтобы он услышал и оценил, сколько ради того, чтобы лишний раз насладиться самой.