Постепенно они с Валеркой начали разговаривать, рассказывать друг другу о себе. Оказалось, что он такой же одинокий, такой же не нужный никому, как и Катя. Хотя она все равно считала его счастливым — Валеркина мама была рядом, он ее видел каждый день. Его не бросали. Однажды они с Катей даже поцеловались.
— Не бойся, я тебя не дам в обиду, — торжественно пообещал Валерка.
Для Кати, которая привыкла защищать себя сама, эти слова были все равно что признание в любви. Даже больше. Намного больше. Она была нужна Валерке, а Валерка был нужен ей. Они были вместе.
Это произошло на уроке географии, которую Катя продолжала ненавидеть. Они бегали по классу перед началом урока. У Кати было хорошее настроение, она гналась за Валеркой, который должен был повесить на доску карту. Катя бежала между партами и смеялась.
— Давай еще, беги! — улюлюкали мальчишки Валерке, который в последний момент уворачивался, перескакивал через парту. Катя никак не могла его осалить.
Краем глаза она заметила, что мальчишки показывают на нее пальцем и смеются. Она продолжала бежать, но чувство радости улетучилось. Что-то было не так.
— Беги! — подзадоривали Валерку мальчишки. — Пусть еще кружок сиськами потрясет! — Это крикнул кто-то из подхалимов. То ли тщедушный, вечно сопливый Гарик, то ли жиртрест Витька.
Катя остановилась как вкопанная.
— Ткни ее в сиськи! Ткни ее! — закричали мальчишки.
Валерка тоже остановился и изо всей силы концом скрученной карты ткнул Катю в рано развившуюся грудь. Ткнул так сильно, что Катя охнула и упала.
— Ура! Победа! — заорали мальчишки.
Для Кати это стало предательством, хуже которого не было. Это был позор на весь класс, на весь интернат. Это был удар от человека, которому она доверяла.
Больше Катя с Валеркой не разговаривала, хотя он и написал ей записку «Прости меня», которую она нашла у себя под подушкой. Подаренную Валеркой чашечку Катя растоптала, после чего собрала осколки в совок и выбросила. Ложечку она гнула, пока та не сломалась.
Она видела, что Валерка чувствует себя виноватым, что он сам не знал, как это получилось, но простить его так и не смогла. А еще она не могла понять главного — почему Валерка вдруг изменился, почему ее предал? Почему он поступил так же, как ее отец, — в один момент стал жестоким и готов был сделать больно? Грудь, кстати, у Кати болела еще месяц, синяк долго не проходил. И если Катя и собиралась простить Валерку, то боль в груди от малейшего движения рукой давала о себе знать и напоминала об обиде.
Хотя именно благодаря Валерке она вернулась домой.
На перемене все играли в любимую игру — кидались мокрой тряпкой, которой вытиралась доска. Катя не принимала участия в игре. Сидела за партой и делала вид, что читает. Тряпка — грязная, вся в меле, попала ей в голову. Она повернулась, чтобы посмотреть, кто бросил. Бросал Валерка. Не в нее, а в тщедушного Гарика, который присел и избежал удара. Катя сама себя не помнила. Она схватила чернильницу со стола и запустила в Валерку. Тот не ждал удара, и чернильница благополучно влетела ему в лоб, залив чернилами лицо.
В этот момент в класс вошла директриса.
— Кто это сделал? — спросила она, увидев своего сына, у которого из разбитого лба текла кровь, смешанная с чернилами.
Все показали на Катю.
Буквально через два дня за ней приехала строгая и суровая мать — из интерната ее исключили.
— Я не специально, я не хотела, — промямлила Катя, но ей никто не поверил.
Дома все оставалось как прежде. Мать работала, отец опять уехал на лечение в госпиталь. Катя была предоставлена сама себе — мать махнула на нее рукой. Она могла по три дня не появляться дома, мать бы и не заметила.
Кате было тоже все равно. Каждый день, каждый вечер, каждую свободную минуту она думала о Валерке. Она вспоминала, как они грызли семечки, как сидели на лавочке и разговаривали, как целовались. Катя держала в руках кружку и вспоминала ту самую чашечку, которую ей подарил Валерка. Держала в руках алюминиевую гнутую ложку и представляла, что держит ту самую десертную ложечку. Она ругала себя за то, что разбила, не сохранила подарок. Ругала за то, что уже не помнит Валерку так четко, как ей бы хотелось. Она скучала по нему, по интернатской жизни. Катя даже просилась у матери назад, в интернат, но мать посмотрела на нее как на больную.
— Тебе место в психушке, — отрезала Машенька и погрузилась в проверку тетрадей.
Катя была согласна на все — на психушку, на побои, на издевательства отца, лишь бы вернуться к Валерке, лишь бы увидеть его хотя бы еще один раз. Увидеть, запомнить — какие у него были руки, какие глаза. Она закрывала глаза и представляла себе Валерку, близко-близко. У него были веснушки, совершенно точно. Только на носу и крыльях носа. Больше нигде. Конопушки она помнила, а цвет глаз — нет.
Она дала себе слово найти Валерку и никого больше никогда не любить. Ведь он был совсем не виноват! Это все мальчишки, которые его подзуживали. А она? Тоже хороша! Катя ненавидела себя. К тому же она начала комплексовать из-за своей груди, продолжавшей расти, из-за волос под мышками и на ногах, которые она боялась сбрить, а спросить у матери не осмеливалась. Она решила, что никому, кроме Валерки, не будет нужна. Никто на нее больше и не посмотрит, что было в принципе недалеко от истины. В новой школе Катю боялись как бывшую интернатовскую. Она была резкая, ничего не боялась, вела себя как уголовница, — материлась, умела курить, дралась. У нее были свои законы выживания, по которым она жила. Она никогда никого не закладывала, за пущенную сплетню била нещадно. Не лебезила перед учителями. Ходила в том же коричневом платье, в котором приехала из интерната, и, если кому-нибудь из девочек приходило в голову сделать ей замечание или отпустить нечаянное слово, она снова пускала в ход кулаки. Катя была изгоем в классе. Одинокой, зачумленной девочкой, которой сторонились.
По вечерам Катя писала длинные письма Валерке — о том, что произошло в школе, о распустившихся ромашках, обо всем, что было важным и неважным. Ни одного письма она так и не отправила — потому что не знала адрес интерната, не было денег на конверт и марки. А еще потому, что хорошо знала — все письма читает лично директриса и только после этого, уже вскрытыми, передает детям.
Катя ждала письма от Валерки. Надеялась, что он ей напишет. Каждый день бегала к почтовому ящику, но письма не было.
Она не могла знать, что Валерка ей писал, но его мать сразу же отправляла письма в мусорную корзину, даже не читая, — была уверена, что такая переписка к добру не приведет.
Валерку Катя запомнила на всю жизнь. Так же как и его подарок — фарфоровую чашечку с тонюсенькой ручкой.
Катя выучилась, уехала в город, поступила в институт. Отец с матерью, видимо, развелся и совсем пропал из их жизни. Уехал в командировку и не вернулся.
К матери Катя приезжала на каникулы, и каждый раз на следующее утро после возвращения дочери Машенька клала перед ней на стол бумажку с адресом.
— Съезди к отцу, узнай, как он там. Жив, здоров? Проведай его, — просила мать.
В первый раз Катя согласилась. Отец, судя по адресу, нацарапанному на бумажке, лежал в госпитале в Туапсе.
Катя поехала, разыскала госпиталь, медсестра сказала, что отца можно найти на главной аллее.
Где искать отца, Катя знала и без медсестры. Шахматы. Он прекрасно играл в шахматы, запойно, самозабвенно. Если в пансионате или в госпитале имелась шахматная аллея с выложенными на земле черно-белыми плитами и большими деревянными фигурами, отец был там. Нет, шахматисты играли, расположившись на лавочке. Большие фигуры — для детей, для развлечения. Но место всегда было неизменным.
Катя спросила у медсестры, куда идти. Та махнула рукой. Катя шла по аллее, задумавшись, и не сразу поняла, что навстречу идет отец.
Он прекрасно выглядел — в шелковой отутюженной пижаме, чисто выбритый, пахнущий «Шипром». Он шел, насвистывая под нос мелодию. Катю он тоже не заметил.
— Папа, — окликнула его она.
Он посмотрел на нее, и Катя пожалела, что окликнула — отца перекосило. Довольная улыбка сменилась гримасой — это был оскал ненависти. Настоящей, лютой, животной ненависти.
— Что тебе надо? — спросил он.
— Ничего, — ответила Катя. — Мама просила тебя найти.
— Зачем? Что вам от меня надо? — Отец непроизвольно брызгал слюной.
— Ничего не надо.
— Чтобы я тебя больше не видел. И матери передай, чтобы тебя не подсылала, — сказал отец и быстрым легким шагом пошел к главному зданию.
Катя вернулась домой на ватных ногах, с ощущением, что ее окунули в бак с нечистотами. Она не могла забыть оскал на лице отца.
До этого момента она его все-таки любила. Помнила, как он носил ее на плечах. Он был ее отцом. Катя не могла выбросить его из памяти, избавиться так же легко, как отец от нее.