- Вам надо отдохнуть, - торопливо и с явным облегчением продолжала она.- Я пойду. Спокойной ночи. Только вот что: вы не должны думать, что это в самом деле трудновоспитуемые. Дети как дети. Ведь здесь был проходной двор, никто больше месяца не работал. Приходили, уходили один за другим. Я сама работаю меньше месяца, но уверяю вас - дети как дети. - В голосе ее, кроме убежденности, слышалась и тревога: вдруг я все-таки не поверю? Послушайте, - перебила она себя. - а Лобов повторяет свои упражнения?
- Простите...
- Ну как же! Лобов Вася. Он половину алфавита не выговаривает, путает "р" и "л"...
- Ах, Лобов!
Я вспомнил маленького белобрысого мальчика из отряда Стеклова - его речь и в самом деле трудно понять.
Кажется, что рот у него всегда полон горячей каши: вместо "з" он говорит "ж", вместо "с" - "ш"; трудно даже сообразить и упомнить, что с чем он путает и что вместо чего произносит.
- Упражнения? Нет, я ничего такого не слышал.
- Вот этого я и боялась. Вы знаете, он начал уже довольно сносно произносить "с" и "з".
- Вы думаете, он будет говорить нормально?
- Непременно! Это исправимо, вполне исправимо. Вот я так и знала: все придется начинать сызнова. А ведь обещал: "Вот, честное слово, буду каждый день повторять".
- Что же он такое должен был повторять?
- Очень просто... Ох, как глупо! - вдруг спохватилась она. - Вам давно пора отдохнуть, а я...
- Вы уговариваете меня отдохнуть, а сами, я вижу, устали, - сказал я. Вы что же, прямо с дороги?
- Да. В Ленинграде узнала о здешних переменах - и сразу на поезд. Сейчас пойду к себе. Я снимаю комнату у Антонины Григорьевны, это тут рядом.
Я взял у Артемьевой чемодан и проводил ее к Антонине Григорьевне - это и в самом деле было неподалеку, за оградой, в какой-нибудь сотне шагов по пути на станцию. Артемьева привычно стукнула в окошко у крыльца.
- Екатерина Ивановна! Голубушка! - послышался голос, в котором я никогда не признал бы голос нашей суровой, неприветливой хозяйки и поварихи. - А я уж волновалась! Ну, что с отцом-то?
- Поправился, спасибо. Вот только я его на ноги подняла - и приехала...
Я отправился домой. Прошел мимо стоящего у будки Королева, миновал флигель, столовую. Холодный ветер дул в лицо, разгоняя сон, да мне уже и не хотелось спать. С какой горячностью эта немолодая, усталая женщина отстаивала свое право работать в нашем доме! Неожиданный разговор с нею прибавил мне спокойствия и уверенности.
Вспомнилось: днем, перед тем как дать ребятам наглядный урок мытья окон, я отыскивал в кухне подходящий таз, чтобы развести мел, и тогда-то ко мне подошел тот самый странно одетый человек, что накануне сторожил Коршунова в изоляторе. Мне уже было известно, что это воспитатель Щуров.
- Прежде, - сказал он без всяких предисловий, - я был по специальности фотограф...
Я не выразил вслух своего удивления и ждал, что последует дальше.
Выдержав небольшую паузу, Щуров закончил внушительно:
- Я решил вернуться к своей прежней профессии.
- Значит, оставляете детдом?
- Значит, оставляю.
Что было отвечать ему? Если человек не хочет быть воспитателем, уговаривать его не нужно. А уговаривать этого, что стоял передо мной, в слишком длинных, неряшливо подвернутых брюках, в пиджаке с чужого плеча, и, внушительно оттопырив нижнюю губу, смотрел на меня мутными, ленивыми глазками... Нет, уговаривать его незачем. А в гороно объясню, Зимин поймет.
Щуров правильно расценил мое молчание.
- Честь имею, - сказал он.
- Прощайте.
Некоторая муть от разговора с Щуровым все же засела в душе.