Но - мне взять у людей нечего,
Я не ем сладкого и жирного,
Пошлость возбуждает у меня тошноту,
Еще щенком я уже был окормлен ложью.
Я издыхаю от безумнейшей тоски,
Мне нужно человека,
Которому я мог бы радостно и нежно лизать руки
За то, что он человечески хорош!
Сударыня!
Если вы в силах послужить богом
Хорошей собаке, честному псу,
Право же - это не унизило бы вас...
Задумчиво глядя в серенькую пустоту неба,
Она спросила:
- А где же рифмы?
"Это - не стихи, - решил Самгин, с недоумением глядя на измятый листок. - Глупо это или оригинально?"
Ему иногда казалось, что оригинальность - тоже глупость, только одетая в слова, расставленные необычно. Но на этот раз он чувствовал себя сбитым с толку: строчки Инокова звучали неглупо, а признать их оригинальными - не хотелось. Вставляя карандашом в кружки о и а глаза, носы, губы, Клим снабжал уродливые головки ушами, щетиной волос и думал, что хорошо бы высмеять Инокова, написав пародию: "Веснушки и стихи". Кто это "сударыня"? Неужели Спивак? Наверное. Тогда - понятно, почему он оскорбил регента.
Вечером, когда стемнело, он пошел во флигель, застал Елизавету Львовну у стола с шитьем в руках и прочитал ей стихи. Выслушав, не поднимая головы, Спивак спросила:
- Иноков разрешил вам прочитать эти стихи мне?
- Нет, но они не будут напечатаны, - поспешно и смутясь ответил Самгин, - А почему вы знаете, что автор - Иноков?
Спивак приподняла голову и посмотрела на Клима с улыбкой, еще более смутившей его.
- Вы ему не говорите, - попросил он. Отложив шитье на стол, она спросила:
- Иноков не нравится вам?
- Да, в нем есть что-то неприятное, - не сразу ответил Самгин.
- Грубоватость, - подсказала женщина, сняв с пальца наперсток, играя им. - Это у него от недоверия к себе. И от Шиллера, от Карла Моора, прибавила она, подумав, покачиваясь на стуле. - Он - романтик, но - слишком обремененный правдой жизни, и потому он не будет поэтом. У него одно стихотворение закончено так:
Душу мою насилует отчаяние,
Нарядное, точно кокотка,
В бумажных цветах жалких слов.
Это очень неловко сказано; он вообще неловок и в словах и в мыслях, вероятно, потому, что он - честный человек.
Говоря, она мягкими жестами оправляла волосы, ворот платья, складки на груди.
"Ощипывается, точно наседка, - думал Клим, наблюдая' за нею исподлобья. - От нее пахнет молоком".
Говорила она тоном учительницы, и слушать ее было неприятно.
- В юности каждый из нас стремится найти свой собственный путь, это еще Гете отметил, - слышал Клим.
"Плохо я разбираюсь в женщинах. В сущности, она - скучная и мещанка, а в Петербурге казалось..."
- Вы помните, он отделял поэзию от правды жизни...
- Кто? - спросил Самгин.
- Гете.
- Ах, да! Вы согласны с ним?
- Женщина имеет очень обоснованное право считать поэзию ложью, негромко, но твердо сказала Спивак.
За дверью соседней комнаты покашливал музыкант, и скука слов жены его как бы сгущалась от этого кашля. Выбрав удобную минуту, Клим ушел, почти озлобленный против Спивак, а ночью долго думал о человеке, который стремится найти свой собственный путь, и о людях, которые всячески стараются взнуздать его, направить на дорогу, истоптанную ими, стереть его своеобразное лицо. Смешно сказала Алина Телепнева, что она видит весь мир исправительным заведением для нее, но она - права. Мир делают исправительным заведением вот такие Елизаветы Спивак.
Через несколько дней Клим Самгин, лежа в постели, развернул газету и увидал напечатанным свой очерк о выставке. Это приятно взволновало его, он даже на минуту закрыл глаза, а пред глазами все-таки стояли черненькие буквы: "На празднике русского труда". Но, прочитав шесть столбцов плотного и мелкого шрифта, он почувствовал себя так беспокойно, как будто его кусают и щекочут мухи.