Одна тварь по-прежнему упорно цеплялась за ее промежность.
Пэтти истерично разрыдалась, но даже сквозь слезы она увидела, что ошиблась вначале. Вокруг созданий роились не пчелы или жуки, а несметные полчища букашек. И все они были какими-то странными, не такие, как нужно, в корне измененные и пугающе неправильные разновидности обыкновенных насекомых.
На лицо Пэтти опустилась бабочка с головой кричащего младенца. Плюнув ей на нос, она улетела.
Пэтти понимала, что умрет, и кричала изо всех сил в надежде на то, что кто-нибудь – возвратившийся Хьюб, проходящий мимо турист, заглянувший в гости сосед – услышит ее, однако похожим на клоунов чудовищам, судя по всему, не было до этого никакого дела, и они даже не пытались зажать ей рот. Они позволяли Пэтти вопить сколько душе угодно, и это безразличие, уверенность в том, что никто не придет на помощь, больше, чем что бы то ни было, убедило ее в полной безнадежности положения.
Создание, державшее ее за голову, посмотрело ей в лицо, раскрыло рот, и с его зеленых губ слетели звуки пианино.
Предводитель с маракасом из крысиного черепа, прыгающий на колоде, указал на Пэтти и что-то крикнул, и у него изо рта вырвались звуки струнного квартета.
Пэтти уже не кричала, а беззвучно плакала, всхлипывала, и смешанные с соплями слезы скапливались в углублениях у нее на лице.
Ей на грудь положили череп опоссума.
Словно во сне Пэтти услышала шум подъезжающей к дому машины Хьюба, услышала, как он захлопнул дверь и окликнул ее по имени. Какую-то кратчайшую долю секунды она обдумывала, не крикнуть ли ей что есть мочи, предупредить мужа, чтобы тот уносил отсюда ноги, спасая себя. Однако любовь ее была не настолько альтруистична, и Пэтти не хотела умирать здесь в одиночестве, среди чудовищ. Она хотела, чтобы муж спас ее, и поэтому громко позвала его по имени:
– Хьюб!
– Пэтти? – откликнулся он.
– Хьюб!
Ей хотелось сказать больше, добавить дополнительную информацию, попросить Хьюба прихватить из машины ружье, чтобы он разнес этих чудовищ ко всем чертям, однако ее сознание и голосовые органы больше не взаимодействовали друг с другом, и она продолжала выкрикивать одно лишь имя:
– Хьюб!
Ее приподняли, наклонили вперед, и она увидела, как ее муж выбежал из-за угла дома и наткнулся на стену клоуноподобных созданий. Они запрыгнули ему на голову, на грудь, схватили за руки, увлекая на землю. Вверх взметнулось оружие – кости и бейсбольные биты, черепа и подковы.
Предводитель прыгал на колоде, отдавая приказания убить Хьюба голосом струнного квартета.
Твари забили Хьюба до смерти под звуки симфонии.
Штат Мичиган
Это была настоящая жизнь.
Дженнингс шел следом за проводником по густым зарослям, держа наготове лук. В прошлом году он возил Глорию в Палм-Спрингс, а еще годом раньше – на Гавайи, но в этом году, видит бог, он настоял на своем, и они сняли домик на севере Мичигана. Дженнингс решил наконец заняться тем, что хотелось ему самому, и если это означало, что Глории придется или смотреть видео у себя в комнате, или слоняться по единственному универмагу этого забытом богом городка, пусть будет так.
Дженнингс договорился о том, чтобы за время двухнедельного пребывания здесь несколько раз сходить на охоту. Пострелять уток. Ночью поохотиться на медведя.
И еще вот это.
Трехдневная охота с луком.
Из всех трех видов охоты этот был лучшим, он доставлял Дженнингсу самое большое наслаждение. До сих пор ему еще никогда не доводилось пользоваться луком и стрелами, и потребовалось какое-то время, чтобы он освоился с техникой и особенностями этого вида стрельбы, но Том, проводник, похвалил его, сказав, что он прирожденный лучник. Дженнингс и сам это чувствовал; ему нравилось преодолевать трудности охоты с луком. Он чувствовал себя ближе к природе, словно был частью леса, а не просто посторонним чужаком – и, как следствие, получал от охоты еще больше удовольствия. Это давало новые эмоции, и хотя Дженнингсу до сих пор еще не удалось подстрелить крупную добычу, даже промахи получались более волнительными и захватывающими, чем некоторые победы, добытые с помощью ружья.
Всего их было четверо: Том, сам Дженнингс, Джад Вейсс, удалившийся на покой помощник шерифа из Аризоны, и Уэбб Дебойяр, авиадиспетчер из Орландо, штат Флорида. Но сегодня Джад и Уэбб остались в лагере, и Том взял с собой одного Дженнингса, выслеживать лося. В случае удачи можно будет повесить дома над камином рога.
Двое охотников шли по следу лося, крупного самца, с самого полудня, а часы Дженнингса уже показывали три часа. Однако время пролетело незаметно. Это было так здорово – находиться в лесу, чувствовать себя частью круга жизни природы, и Дженнингс не мог припомнить, когда в последний раз испытывал такой прилив жизненных сил.
Внезапно Том поднял руку, приказывая остановиться.
Застыв на месте, Дженнингс проследил за взглядом проводника.
Он увидел самца лося.
Огромный сохатый стоял неподвижно в кустах, окруживших засохшую ель. Наверное, Дженнингс не заметил бы его, двинулся бы вперед напролом, спугнул лося и не успел сделать выстрел, однако Том знал этот лес буквально как свои пять пальцев, и он тотчас же заметил животное.
По жилам Дженнингса разлилась кровь, накачанная адреналином. На взводе, он поднял лук, вложил стрелу и натянул тетиву. План был предельно прост: он выстрелит в лося, и если выстрел окажется несмертельным, если животное будет не убито, а только ранено, его прикончит Том.
Подробности этого показались Дженнингсу слишком жуткими, когда он слушал инструкцию проводника в фактории, откуда они начали свой путь; однако сейчас мысль о том, чтобы наброситься на животное со здоровенным ножом, одолеть его в рукопашной – или, точнее, копытопашной – схватке и вырвать ему сердце, казалась ему апофеозом охоты, и Дженнингс жалел о том, что Том не научил его, как это сделать.
Лось сделал шаг, поднял голову, посмотрел на людей.
– Стреляйте! – крикнул Том.
Прицелившись, Дженнингс выпустил стрелу.
Он завалил лося одним выстрелом.
Том тотчас же бросился вперед, в кусты, сжимая нож. Дженнингс неловко поспешил за проводником, увидел, как тот, прыгнув к упавшему животному, вспорол ему брюхо.
Покрытая шерстью шкура разделилась, вываливая содержимое внутренностей.
Из зияющей раны показалось тело отца Дженнингса.
Выронив лук, стрелок попятился назад, чувствуя, что у него пересохло во рту. Том также отпрянул от мертвого животного с выражением изумления и безотчетного ужаса на лице. Крепко зажав в руке окровавленный нож, он выставил его вперед.
Дженнингс почувствовал, как от промежности вниз по ноге разливается теплая влага: он наделал в штаны. Ему хотелось закричать, но он не мог. Ни он, ни Том не произнесли ни слова, не издали ни звука.
Отец Дженнингса поднялся на ноги. Он был в костюме, но и костюм, и его кожа были покрыты кровью и какой-то прозрачной липкой жижей. Отец уменьшился в росте, стал чуть ли не карликом, но он нисколько не постарел – или, по крайней мере, возраст никак не отразился у него на лице.
Первой глупой мыслью Дженнингса было то, что его отец не умер, что вместо него похоронили кого-то другого, но он вспомнил, что своими глазами видел мертвое тело отца, и понял, что его отец умер, а это какое-то… чудовище.
Отец Дженнингса двинулся от выпотрошенного лося на Тома. Проводник сделал несколько выпадов ножом, однако его движения были слишком медленными, и острое лезвие только вспарывало воздух.
Шея Тома хрустнула, ломаясь, после чего отец Дженнингса развернулся и двинулся через маленькую поляну к своему сыну, с безумной ухмылкой на лице.
У него на зубах блестела лосиная кровь.
Дженнингс попытался убежать, продраться сквозь кустарник, броситься через лес к лагерю, однако отец перехватил его, прежде чем он успел сделать несколько шагов. Его сбили на землю, и он ощутил на себе вес уменьшившегося в размерах отцовского тела. Сильные руки обхватили его шею, пальцы впились в плоть.
«Папа!» – попытался крикнуть он.
Однако воздух не мог покинуть его легкие, чтобы образовать слова. Окружающий мир померк, и перед глазами осталась только непроницаемая темнота.
Нью-Йорк
Выйдя из ванной, Шелли бросила взгляд на лежащего на кровати Сэма. Оторвавшись от журнала, тот одарил ее теплой улыбкой, и она отвернулась. С годами муж становился все более сентиментальным, и это начинало раздражать Шелли. Теперь Сэм плакал, смотря кино – плоские, примитивные слезливые мелодрамы, которые, даже на ее взгляд, были неестественными и натянутыми; и Шелли раздражало слышать, как Сэм рядом шмыгает носом, видеть, как он вытирает пальцем влагу в уголках глаз. Сэм не проронил ни слезинки, когда умер Дэвид, не плакал, когда ушли из жизни его родители, и вот теперь он заливался слезами, переживая за не очень хорошо выписанных вымышленных персонажей, искусственно ввергнутых в неправдоподобно запутанные перипетии.