Застигнутый врагом разведчик хотя бы успевал застрелиться. К счастью, Склепова шутила: пить ей не хотелось. Разве что пива с Гломовым.
— Чего молчишь, как карась? А “здрасьте” кто будет говорить? Девушка может обидеться! — пригрозила Гробыня.
— Здрасьте! — послушно повторил Бульонов.
— Ну спасибочки, облагодетельствовал молодую и красивую! А теперь сразу говори “до свиданья”! Или на худой конец “чао-какао”. Ну-с, я жду! — распорядилась Склепова.
Генка растерялся. Он никак этого не ожидал.
— Попрощаться? Так сразу? А как же…
— А ты на что надеялся, котик? На романтическое трио: ты, я и луна? — проворковала Гробыня. — Я за этим и залетела, чтобы попрощаться. Я возвращаюсь в Тиби… Впрочем, тебе не важно знать куда… Если у тебя есть какие-то другие прощальные слова, я внимательно слушаю!.. Нету слов? Хм, .. Ну тогда будем работать по сокращенной программе. Так и быть, можешь меня поцеловать!
— Поцеловать? — изумленно переспросил Бульонов. До сих пор он целовал только маму и иногда бабушку. Это было тоже полезно в своем роде, хотя они и не летали на пылесосе.
— О нет! Он и этого не умеет! — простонала Склепова. — Ну да, поцеловать! У тебя бумага есть?
— За-зачем бу-бумага? — не понял Генка.
— Как зачем? Я тебе схемку нарисую!
— Не надо! — отважно отказался Бульонов.
Он неуклюже приблизился, помялся и, набравшись храбрости, клюнул Гробыню в щеку. При этом обнаружилось, что он выше ее на две головы.
— И это все южные страсти? Эх ты, вечная мерзлота! Девушка с тобой плесенью покроется! Робкий ты, Бульон, какой-то! — разочарованно хмыкнула Склепова.
— А ты не робкая? — обиделся Генка. Гробыня вздохнула.
— Ах, Бульон, я прошла суровую жизненную школу! У меня была не жизнь, а сплошная азбука выживания! Одна Гроттерша извела тонны моего драгоценного здоровья.
— Гроттерша? — удивленно переспросил Генка. Хотя прошло много лет и его память была магически блокирована, слово “Гроттерша” странным образом взволновало его, пробудив целую бурю неясных чувств.
Однако Гробыня не была расположена перемывать Таньке кости. Предстоящий перелет в Тибидохс настраивал ее на сентиментальный лад.
— И не только Гроттерша… В сущности, Гроттершу очень даже можно выносить, если не трогать ее контрабас и не катить бочку на ее родственничков! — продолжала она, нежно обнимая трубу пылесоса. — Моя школа началась с моего братца. Я тогда еще жила среди лопухоидов, а у меня был колоритный двоюродный братец. Подрощенная такая сволочь, на три года старше… Наши родители в то время жили вместе, и их вечно не было дома. Они то заказывали венки, то устраивали могильщикам профилактический разбор полетов, чтобы они не охамели.
— Охамели?
— Ну, большая такая ритуальная халява, — нетерпеливо и еще непонятнее пояснила Гробыня. — Меня оставляли вместе с братцем, и он отрывался на полную катушку. В лучшем случае он меня щипал, в худшем пинал. У меня, извиняюсь, вся попа была в синяках. Помню, я два часа просидела, запертая в туалете, потому что к нему пришли приятели, они играли в карты и я им, видите ли, мешала. Вначале я рыдала, потом колотила в дверь, а они только ржали… А затем я услышала, как они открыли шкаф и выбрасывают оттуда мои вещи, а потом стали ломать отверткой замки, чтобы залезть в мой стол. Это был уже финиш… Я совсем озверела. Почти не помню, что дальше было. Я заорала, и вдруг дверь вылетела сама собой, хотя я к ней и не прикасалась. Даже не с треском вылетела, а почти без шума — пук! — будто пробка.