— А я знаю, знаю. Но я ж не просто так. Я тут вчера обдумал… — Он обратился взглядом вовнутрь, оценивая греночный вкус, пожевал. — Замечательно! Тебя обязательно надо показать…
— Кому?
— Да тому же Неземовичу! Или нашему молодому да раннему.
Шарыгин скосил один глаз, изображая режиссера Суворова.
— Зачем? — со вздохом спросила Галка.
Григорий налил воды, притопил чайный пакетик, позвякал ложечкой, размешивая гомеопатическую дозу сахара, отхлебнул, взялся за второй гренок и только тогда ответил:
— Тонкая материя, Галчонок, тонкая материя.
— Чего?
— Видел я Волгу, вот что. И кофейню видел. Марихуану не курил, краской не дышал, а как наяву. Собственными глазами.
Шарыгин затолкал в рот гренок и пожал плечами. Мол, хоть бейте, хоть за вихры таскайте, гражданка Стасова, а правда. И сказать больше нечего.
Галка не знала, то ли плакать, то ли смеяться. Не чувствовалось фальши. Не врал Григорий, не выдумывал, не старался прогнуться перед хозяйкой за вчерашнее, чтоб не выгнала. А с другой стороны — какая Волга? Город, пятый этаж.
И каким образом?
Водой не пахнет, рыбы не плавают, обои в углу, конечно, вспухли, но это ее сверху полгода назад затопили.
Она-то не видела ничего!
— Ты давай-давай, — глазами показал Шарыгин на дверной проем, — в душ, марафет… Гренки я, с твоего позволения…
Он махнул рукой, уже жуя.
— Фы-фу-фу фафе.
И что оставалось делать?
Интересно, подумала Галка, вставая под колкие водяные струйки, он совсем по-другому стал со мной разговаривать. Мягче, теплее. Извинительнее. Хотя, конечно, и наглости еще хватает… Ведь ни одной гренки не оставит.
Галка выдавила шампунь в ладонь.
А что было раньше? Если по-честному, раньше, даже когда он плакался и рыдал на ее плече, как-то, оттенком что ли, подразумевалось: ты цени, кто в тебя плачется и рыдает, цени и не забывай. Не каждому и не каждый раз. Шарыгин, о, Шарыгин плачется! Горько мне, горько!
Ей же отводилась роль громоотвода, верного оруженосца Санчо, подруги из старлеток, которой звезда высказала свое внезапное благоволение, и, разумется, это благоволение необходимо было поддерживать, откликаться на первый зов, располагать свободным временем, готовить чистую жилетку…
С ее стороны, впрочем, не было фальши. Она старалась, она жалела, она ценила даже такую несколько однобокую дружбу, только с течением времени все больше недоумевала, что же движет самим Шарыгиным.
И вот на нее посмотрели не с высот и не из эмпиреев. Как будто из ничего, из безделицы (что обидно, на самом деле) она вдруг превратилась в самоценную вещицу. Вроде протерли громоотвод тряпочкой, а там — ба! не две ноги поверх дивана. То ли Роден потерянный, то ли еще кто похожей ценности… Челлини. Да Винчи. Громоотвод Да Винчи.
И ведь странно, поняла Галка, Шарыгин так мягко, так равно не много с кем разговаривает. С Кулибабой. С Хабаровым. С Песковым. С Аллой Львовной.
Ладони как скользили по телу, так и замерли.
Так я что, тоже теперь в равных? Со вчерашней репетиции? Галка удивленно укусила ноготок. Это что ж я вчера такого выдала?
Она мысленно проговорила реплики. Не ожидала… С Паратовым после… С вами я могу быть везде… Безбожно, безбожно!
Может, я хорошо в роль вошла?
Но Волга тогда причем? Как он ее увидеть смог? Не куря. И сразу — Неземович, Суворов. А ведь мог бы и не говорить.
Галка выключила воду и, сдвинув занавеску, присела на край ванны.
Что-то я запуталась. Определенно, что-то вчера произошло. Топографический кретинизм произошел. Прынцик произошел. Репетиция произошла.
Может, одно на другое наложилось?
Я ж была мокрая курица, волосы наспех, сосиски-сардельки… Зачем же Неземович тогда? Галка посмотрелась в зеркало над раковиной и покрутила пальцем у виска. Ку-ку, барышня. Что-то вы во всем подоплеку… Все у вас врут, лицедействуют, принцы, вон, уже нос воротят от вашего театрального величества, а раньше и провожали, и цветочки перед пробуждением дарили…
Ведь если подумать: почему человеку снятся принцы?
Потому что у человека не все гладко в жизни. В жизни тех самых принцев нет. Любви нет. Вот подсознание и тужится. Другое дело, почему оно тужится постоянно? Уж сколько? Уж двадцать пять, почти двадцать шесть лет, пора бы… Хотя нет, с пятилетнего же возраста, не с рождения…
А может это такой уход от реальности?
Если раньше редкими эпизодами, а в последнее время все вокруг кажется напрочь фальшивым, то мир, где бродят принцы и их кони, ничем по правдивости не хуже.
Впрочем, там тоже бред, полянки и туман.
И все же, что это? Намек, послание? Какое-то письмо стучится мне в мозг, никак достучаться не может из-за того, что адресат тупой?
— Галочка! — взревел на кухне Шарыгин. — Время!
Черт! Действительно.
Галка натянула трусики, застегнула лифчик, кисточкой с тушью прошлась по ресницам, питательный крем круговыми движениями пальцев втерла в лоб, в щеки и в кожу под глазами. Сгодится. По сравнению с лихом одноглазым…
— Галка, блин!
— Уже.
Она выскочила из ванной, поддергивая джинсы.
— Молодец, — оценил ее внешний вид Шарыгин. — На, жуй давай. Времени нет.
Сунутый в рот гренок жиром обмазал губы.
— И фа я… — начала Галка.
— Фа я, фа я, — передразнил Шарыгин и потащил ее в коридор. — Некогда.
— Блин! — она встала упрямым осликом.
Э-э… ослицей. Или ишицей?
— Галочка, я все понимаю, — умоляюще сложил ладони Григорий. — О тебе же пекусь. Перехватим раннего Неземовича… — он сдернул с вешалки свой бежевый плащ. — О, если мы перехватим Неземовича! Ты наш репертуар как?
Галка медленно кивнула, дожевывая гренок.
— И прекрасно! — одевшись, заключил Шарыгин и торопливо развернул перед ней (джентльмен!) демисезонное пальто. — В темпе, Галочка!
Галка, подчиняясь, втиснула руки в рукава.
— А завтра, — спросила она, — завтра никак?
Шарыгин задергал "собачку" дверного замка.
— А завтра я, может быть, прогорю. Или подумаю, что мне все это привиделось. Или ты… Ну, в общем, всякое может случиться.
"Собачка" наконец поддалась под его пальцами.
И тут где-то в глубине квартиры чуть слышно зазвучала ария Фигаро. Галка бросилась в комнату за телефоном. Фигаро здесь! Одной ногой. Шарыгин, уже открывший дверь, воздел глаза к дверной перекладине. О, Мельпомена!
Мобильник нашелся в кресле под ворохом одежды. Самое интересное, Галка не помнила, как он туда попал.
На экранчике светилось: "Света".
Что-то в груди оборвалось. Так бывает, когда предчувствуешь плохое. Чужой мужчина у тебя в квартире, а его жена…
— Да? — сказала она в трубку.
Молчание было долгим.
— У тебя? — спросила наконец Света.
Голос у нее был скрипучий и холодный.
— Ты про Григория?
— Про него, про него. Потрахались уже?
— Что? — не поняла Галка.
Трубка издала горький смешок.
— А с чего бы он побежал к тебе? Он же к кому попало не бегает. Он породистый. Только с красивыми сучками.
Галка почувствовала, что краснеет.
— Знаешь…
— А я-то думала! — На том конце стеклянно звякнуло. — Не оправдывайся. Ни к чему. И давно вы так, подруга?
— Свет, выясни у него самого, хорошо?
Галка на деревянных ногах вышла в прихожую. Казалось, что-то сломалось в теле, разрегулировалось, закостенело. Она с трудом разлепила губы:
— Вас.
И вложила телефон в Шарыгинскую ладонь.
Дальше пришлось закутаться в пальто — сделалось зябко несмотря на комнатную температуру.
— Светик? — неуверенно произнес Шарыгин в трубку.
Галка не слышала, что говорила ему Светлана, но видела, как с лица театральной звезды пропадает извинительно-виноватое выражение, как оно багровеет и раздувается от негодования. Хватая ртом воздух, Шарыгин даже привстал на носки. Галка представила, как он, отделяясь от пола, взмывает к потолку.
Игра? Не игра? Фальшь? Правда?
— Ты все сказала?!
Галка вздрогнула от близкого крика.
— Слушай меня, курица, — Григорий в запале стукнул костяшками пальцев по косяку. — Ты сама выгнала меня. Ты! Две ночи в гримерке! Что ж ты не звонила, когда я спал там? Нет, ты объявляешься сейчас. Видимо, кто-то из нашей сволочной братии стуканул, да? А жить мне где? У Кулибабы — родственники, у Хабарова — жена…
Пальцы его нервно потарабанили по дереву.
— Больная жена, больная! — взорвался он на неслышную ответную реплику. — И мне просто некуда… А Галка вошла в мое положение, и ничего… Нет, и не было…
Он запыхтел, заскрипел зубами, словно мелко перемалывая чужие слова.
Какая экспрессия, отстраненно подумала Галка. Разве так любят? Так рвут все, что можно. Так ненавидят…
— Дура!
Шарыгин успел сообразить, что аппарат чужой, а так бы махнул об пол, и поминай, как звали. Мобильник подрагивал короткими гудками.