Де Трувель и в самом деле умер, однако Валентэйн де Пальме выжил. Единственное, что нашел он в оставшихся бумагах покойного хозяина, это рекомендательное письмо к какому-то русскому le noble[1] по имени Иван Перфильевич Елагин. Дворянин оказался человеком богатым и благородным: он не только взял на свой счет погребение неизвестного ему путешественника-француза, но и принял в свой дом полуживого секретаря.
Выздоровев, Валентэйн отказался возвращаться во Францию, где его никто не ждал и где у него не было никаких средств для существования, а решил попытать счастья в России — например, в роли домашнего учителя. Дело сие в те поры было очень прибыльное: французских учителей рвали нарасхват. Это спустя десяток лет разразившаяся революция погонит вон из Франции десятки тысяч людей, так что чуть не у каждого русского помещика заведется для обучения его детишек свой собственный граф или маркиз! Однако больше всего на свете Валентэйн желал бы заплатить добром за добро благородному Елагину.
И случай не замедлил представиться, ибо Елагин сам попросил де Пальме об услуге. Иван Перфильевич предложил французу жениться на некой милой девушке, которая оказалась в трудном положении с ребенком на руках. Елагин давал за ней щедрое приданое, с тем чтобы де Пальме признал ребенка своим и никогда, ни при каких обстоятельствах, покуда жив, не открывал девочке истинного положения дел.
Валентэйн не вчера на свет родился и мигом понял, что обычной благотворительностью тут не пахнет. Определенно, девочка была побочной дочерью Елагина, а девушка — его бывшей любовницей, которую он желал пристроить замуж. Ну что ж, дело обычное, у французских нотаблей[2] такое тоже водилось!
Предложение, что и говорить, было щекотливое, однако Валентэйн счел за дело чести согласиться, тем паче что супруга оказалась созданием премилым, хотя и недалеким, и не бог весть какой красавицей. В глубине души наш герой немало недоумевал, чем же умудрилась она прельстить весьма светского и утонченного Елагина. Этакого кавалера мечтали бы заполучить первые красавицы Санкт-Петербурга, несмотря на его лета, приближавшиеся к полувеку![3] Впрочем, он уже был давно женат и оброс семейством.
Де Пальме уже знал, что сей господин принадлежал к баловням предыдущего царствования, когда в России уже расцветал цветок, который зовется favoritismus vulgaris. Елагин хоть и не состоял непосредственно в любовниках императрицы Елизаветы (а может, и состоял-таки, сия дама отличалась любвеобилием!), однако числился в адъютантах у одного из бывших ее фаворитов — у Никиты Бестужева. Именно Елагину, в ту пору молодому мужу одной из бывших горничных Елизаветы, было поручено заняться экипировкой красивенького кадета при первых шагах того при дворе.
Впрочем, не в том лишь состояли заслуги Елагина. Он был умен, отлично образован, расторопен, сообразителен, весел, знал несколько языков, сочинял забавные стишки скабрезного характера… В 1858 году он пострадал от бывшей своей благодетельницы Елизаветы, заподозрившей его участие в заговоре Бестужева-Рюмина с целью возвести на престол великую княжну Екатерину Алексеевну, и даже был сослан. Однако Екатерина, лишь взойдя на престол, его вернула из ссылки и немало отличала за веселый ум и нрав, говоря, что он «хорош без пристрастия». Она даже называла себя в шутку «канцлером господина Елагина».
Несмотря на недоброжелательство Орловых, видевших опасность во всяком красивом мужчине (а Иван Перфильевич был красавец!), он состоял в кабинете «при собственных ее величества делах у принятия челобитен», был статс-секретарем Екатерины и членом дворцовой канцелярии и комиссии по вину и соли, потом «директором по спектаклям и музыкою придворною». В то время, к коему относится его знакомство с Валентэйном де Пальме, Елагин был как раз назначен управляющим русскими театрами и увлекся масонством. Он также принадлежал к числу адептов господина Калиостро и был в восторге от всяческих тайных наук.
Шло время. Валентэйн де Пальме жил спокойной и, прямо скажем, обеспеченной, даже счастливой семейной жизнью, прилежно воспитывал дочь, которую назвали Анной. Однако он был человек не глупый и чем дальше, тем больше понимал, что жена его не имеет к рождению этого ребенка отношения, поскольку была к дочери равнодушна, хотя и заботилась о ней прилежно. Де Пальме сделал вывод, что истинная любовница Елагина, мать девочки, умерла при родах, но Елагин не покинул побочную дочь и по мере сил обустроил ее будущее. Выяснить, кто была сия дама, Валентэйну не удалось, да и, признаться, он не слишком старался.
Не минуло и десяти лет, как де Пальме серьезно заболел. Строго говоря, со времени хвори, унесшей в могилу его первого патрона, Анри де Трувеля, он то и дело прихварывал и вот теперь, на беду свою, простудился до смерти. Предчувствуя близкую кончину, он известил об этом Ивана Перфильевича Елагина, и тот явился к одру француза. Здесь-то оба наши заговорщика открыли Анне, кто ее истинный отец, а также Елагин подтвердил догадку де Пальме: подлинная мать Анны умерла. Имя ее и состояние так и не были названы, и мадам де Пальме осталась единственной, кого Анна называла матерью до конца ее дней.
Де Пальме скончался, однако Елагин не дал Анне своей фамилии, а продолжал вести себя просто как благодетель, который поддерживает осиротевшую семью приятеля. В это время Иван Перфильевич принадлежал к числу приближенных наследника престола, Павла Петровича, был членом Российской Академии наук и играл значительную роль в русском масонстве. Именно это изменило к худшему отношение к нему Екатерины! Елагин первый среди русских получил звание великого магистра… и при этом он был ярым славянофилом.[4]
Удалившись от двора, Елагин очень сблизился с дочерью. Его, истинного эпикурейца, забавляло, что девушку влекут удовольствия сугубо умственные. И еще: она была совершенно равнодушна к лицам противоположного пола! Это и беспокоило, и смешило знатока человеческих пороков Елагина — он предвидел, что странные склонности могут принести его дочери неприятности, однако не делал ничего для того, чтобы ее вразумить. С другой стороны, что он мог сделать, как бороться против натуры? Он просто старался подготовить Анну к будущим превратностям судьбы и был с нею откровенен настолько, насколько это возможно между отцом и дочерью. Во всяком случае, умирая в 1794 году, он оставил Анне в наследство не только солидный капитал, достаточный для безбедной жизни, но и именно ей передал свои дневники, записки и рукопись некой книги, в которой, подобно князю М. М. Щербатову, описал «повреждение нравов в России», только в еще более сильных выражениях.
Откровения отца произвели сильное впечатление на Анну. Она чувствовала себя ужасно! В своих записках она позднее скажет: «Изобразить всей той горести, которую причинила мне смерть отца моего, я не в состоянии. А что случилось со мною по прочтению той рукописи, кою я, по завещанию родителя моего, сей час предала пламени, было еще ужаснее! Все творение представилось мне в беспорядке!.. Сердце просило, требовало к себе лишившегося родителя. Оно помнило нежные чувства и благоразумием наполненные наставления его — помнило и велело глазам моим искать его, велело рукам моим к нему простираться… Но тщетно! Един свидетель и судья того неизъяснимого впечатления, которое тогда чувствовала, был Бог!»
Впрочем, Анна недолго ощущала себя одинокой и покинутой. Екатерина, которая знала о существовании у Елагина побочной дочери, решила устроить ее судьбу и послала к ней обер-гофмаршала своего, князя Федора Барятинского. Благодаря откровениям Елагина Анна отлично знала, кто есть кто при дворе, и встретила фактического убийцу императора Петра III как «пресмыкающееся творение, изошедшее из самого Тартара». Выслушав очень лестное предложение сделаться императорской фрейлиной, Анна ответила довольно-таки непочтительным образом:
— Князь, выслушав вас до конца и не удивляясь вашей епикурейской философии, позвольте мне теперь вам откровенно сказать, что вы и все вам подобные, имев души помраченные, не можете понять грусти моей, следственно, не в состоянии и меня уразуметь. Итак, оставьте печальную на произвол собственного ее счастия и уверьте ее императорское величество, что, чувствуя в полной мере все ее ко мне милости, за которые я приношу ей сердце, исполненное наичувствительнейшей благодарностью, но чувствуя себя совершенно не способною жить при дворе, то и не могу на оное решиться.
Барятинский, человек не из дурных, преданный Екатерине, мудрый и расположенный к дочери Елагина, попытался уговорить Анну. Однако строптивая девица дала ему ответ просто-таки хамский:
— Скажу вам теперь решительно, что только тогда, когда сердце мое превратится в камень, когда огнь чувства чистейшей добродетели угаснет в груди моей, подобно как заря вечерняя угасает на полунощном небе, когда, забыв святую истину, паду я ниц пред златыми кумирами человеческих заблуждений, тогда… да, только тогда я, князь, буду жить между царедворцами — жить в их удовольствие и быть другом их. Но теперь мы чужды друг другу!