— Охоту за сокровищами, — поправил я ее.
Моя жена обожала игры. По большей части те, которые требовали умственных усилий, но и обычные игры тоже. В каждую нашу годовщину она тщательно организовывала сложные поиски клада. Каждый ход требовал разгадки некоего ключа, и с каждым шагом я продвигался все дальше и дальше, пока в конце концов не получал заслуженную награду. Я думаю, ее папаша устраивал для ее мамаши подобные развлечения в юбилейные дни, и не думайте, что я не считаю себя обязанным выполнять гендерную роль. Но я рос не в семье Эми, а в своей, а потому отлично помню последний подарок отца маме — тяжелый утюг, даже без обертки или коробки, мрачно выставленный на кухонный стол.
— Будем держать пари, как она разозлится на тебя в этом году? — спросила Го, улыбаясь над краем бокала.
В охоте за сокровищами с Эми меня подстерегала вечная проблема — я никак не мог угадать нужный ключ. В нашу первую годовщину, еще в Нью-Йорке, я отыскал два из семи. И это был лучший год!
Первая загадка гласила:
Так ощущает себя ребенок на экзамене по грамматике. За несколько томительных секунд ты перелопачиваешь свои мозги сверху донизу, тщетно пытаясь догадаться, что бы это значило. И тебя, словно неуча, охватывает паника.
— Ирландский бар в неком определенном месте, — подсказывала Эми.
Я закусил губу и пожал плечами, озираясь по сторонам, будто ответ должен появиться в нашей гостиной. Эми дала мне еще одну, очень длинную, минуту.
— Мы заблудились под дождем. — Теперь в ее голосе проскользнула нотка раздражения.
Я сдался.
— «Макманнз», Ник! Помнишь, как мы заблудились под дождем в китайском квартале и мечтали найти сухое местечко? Думали, что спрячемся возле статуи Конфуция, но у них там целых два Конфуция, поэтому мы нырнули в первый попавшийся ирландский бар, лишь бы спрятаться от проклятой сырости, хлопнули по несколько стаканчиков виски, а потом… Потом ты сгреб меня в охапку и поцеловал. И это было…
— Точно! Но если бы ты сделала ключом упоминание о Конфуции, то я…
— Важна не статуя! А заведение! И тот миг. Я ведь думала, это было просто нечто! — Последние слова она произнесла в ритме детской песенки — когда-то мне это казалось очень милым.
— А это и было нечто. — Я притянул Эми к себе и поцеловал. — Тот чмок у меня специально для таких вот праздников. Так давай же сходим в «Макманнз» и повторим поцелуй.
Широкоплечий и бородатый, похожий на медведя, бармен из «Макманнза», заметив наше появление, оскалился, набулькал нам виски и продекламировал следующую загадку:
Это целебное место не могло быть ничем иным, кроме как статуей в Центральном парке, изображавшей Алису из Страны чудес, о которой Эми мне рассказывала. Рассказывала много раз, поэтому облегчила задачу, стоящую перед нерадивым учеником. Я не забыл ничего из тех разговоров. Честное слово, не забыл. Хотя у меня есть такой грешок — все преувеличивать. Я всегда считал свою жену обалденной. В хорошем смысле этого слова. В ее присутствии теряешь возможность трезво мыслить. Просто находишься рядом, видишь ее, слышишь и не всегда обращаешь внимание на то, что именно она говорит. Вроде бы надо, а не получается.
К тому времени, как день склонился к вечеру и мы подобрались к моменту вручения настоящих подарков — бумажных, как и полагается в первую годовщину свадьбы, — Эми перестала со мной разговаривать.
— Я люблю тебя, Эми. Ты же знаешь, что люблю, — говорил я ей в спину, лавируя среди удивленных туристов, которые целыми семейными стайками жадно глазели на нас, забыв обо всем.
Эми пронизывала толпу, запрудившую Центральный парк, ловко уворачиваясь от ополоумевших прохожих, и у нее прекрасно получалось — бегуны на роликах, родители на корточках, малыши, едва начавшие ходить, а потому шатающиеся, как пьянчуги, всегда выскакивали только передо мной, мешая идти. Я пытался поймать ее за руку. Она повернулась ко мне с каменным лицом, и я привел единственный довод, показавшийся мне разумным:
— Эми, я не понимаю, почему должен доказывать свою любовь, запоминая все, что ты делаешь, и все, что говоришь? Если я так не поступаю, это не значит, что мне не дорога наша совместная жизнь!
По соседству клоун надувал воздушный шар в виде какого-то зверя, мужчина покупал розу, ребенок лизал мороженое. А у нас рождалась новая, незабываемая традиция — Эми уходила вдаль, оставляя меня за бортом как нечто недостойное усилий. Вот вам и счастливая, в задницу, годовщина.
— Пять лет… небось взбеленится нешуточно, — продолжала Го. — Надеюсь, ты для нее самый лучший подарок приготовил.
— Это дело у меня в списке срочных.
— А что символизирует пятилетний юбилей? Бумага?
— Это первый год — бумажная свадьба, — ответил я.
В конце той мучительной охоты за сокровищами Эми одарила меня шикарным писчим набором: вверху каждого листа вытиснены мои инициалы, а сама бумага такого сливочного цвета, что я боялся испачкать пальцы. В ответ я вручил жене ярко-красного воздушного змея из бумаги, с изображением парка, пикников, теплых летних деньков. Ни ей, ни мне подарок не понравился, мы ждали чего-то другого. Вот такой получился о-генриевский рассказ наоборот.
— Серебряная? — угадывала Го. — Бронзовая? Слоновокостная? Ну, помогай же мне…
— Деревянная. Не знаю, что можно придумать романтичного из древесины.
Сью покинула свое место за стойкой, аккуратно сложив газету и оставив рядом с пустым бокалом пятидолларовую бумажку. Когда она вышла, мы с сестрой обменялись грустными улыбками.
— Я придумала, — сказала Го. — Возвращайся домой, трахни ее так, чтобы мозги через уши вылезли, а потом дай ей по морде хером и скажи: «Лучший подарок для бляди — палка!»
Мы захохотали, а после почти одновременно покраснели. Такие скабрезные шутки не для сестер, и Го просто наслаждалась, швыряя мне их, как гранаты. Именно поэтому в школе ходили слухи, что мы любовники. Близнецовый инцест. Со стороны казалось, мы ведем себя слишком интимно: свои особые шуточки, перешептывание на вечеринках и тому подобное. Я не уверен, стоит ли об этом распространяться, но, чтобы не быть неверно истолкованным, скажу: мы с сестрой никогда не были любовниками и даже мысли об этом не возникало. Просто мы очень близкие друзья.
Го устроила целую пантомиму, изображая, как я трахаю жену.
Они с Эми нипочем не смогли бы подружиться. Каждая стремилась завоевать полное господство на облюбованной территории. Го привыкла занимать место альфа-самки в моей жизни, а Эми привыкла быть альфа-самкой вообще по жизни. Для людей, успевших пожить в одних и тех же городах — вначале в Нью-Йорке, а потом здесь, — они почти не знали друг друга. Порхали по моей судьбе вышколенными театральными актрисами: одна взбегает на сцену, другая спускается с противоположной стороны. А если вдруг оказывались одновременно в одном месте, то обе моментально замыкались.
Прежде чем мы с Эми узаконили отношения, я время от времени слышал отзывы Го:
«Это странно, но я никак не могу разобраться, что это вообще за человек».
Или:
«Ты просто на себя не похож, когда она рядом».
И еще:
«Есть существенная разница между любовью к женщине и любовью к придуманному образу женщины».
И наконец:
«Очень важно, сможет ли она сделать тебя счастливым».
Тогда Эми удалось сделать меня счастливым.
И она выразила собственные постулаты, что касается Го:
«В ней чересчур много миссурийского, не находишь?»
Или:
«Тебе нужен особый настрой для нее».
И еще:
«Она не слишком нуждается в тебе, но, сдается, больше у нее никого нет».
Я рассчитывал, что они сблизятся, когда мы вернемся в Миссури, забудут разногласия ради того, чтобы быть рядом со мной. Ни одна не попыталась. Го была юморнее, чем Эми, поэтому борьба между ними велась не на равных. Эми умна, проницательна и саркастична. Она могла разозлить меня, могла отпустить тонкую остроту, зато Го всегда заставляла меня смеяться. А это опасно, когда человек заставляет тебя смеяться над собственной женой.
— Го, я думал, мы договорились, что ты не будешь упоминать мои гениталии всуе, — сказал я. — С учетом наших родственных отношений у меня вообще нет никаких гениталий.
Зазвонил телефон. Го хорошенько приложилась к пиву, закатила глаза и улыбнулась.
— Конечно он здесь, секундочку! — И для меня изрекла: — Карл!
Карл Пелли жил через дорогу от нашего с Эми дома. Вышел на пенсию три года назад. Развелся два года назад. Приехал в наш пригород сразу после развода. Раньше он был коммивояжером — товары для детских праздников, — и я догадывался, что он, сорок лет прокантовавшись по мотелям, ощущал себя дома не вполне уютно. В бар он заходил каждый день с пакетом острых гамбургеров «Харди» и жаловался на отсутствие денег до тех пор, пока я не предложил ему наливать первый стакан за счет заведения. Просто я узнал о Карле еще кое-что: он был безобидным, но неизлечимым алкоголиком. Ему хватило благоразумия поверить, что мы не пытаемся слить в него просроченные напитки, хотя поначалу подобные предположения имели место. Целый месяц Карл не пил ничего, кроме «Зимы» года этак 1992-го, в пыльных бутылках, которые мы обнаружили в подвале. Когда тяжелое похмелье удерживало старика дома, он обязательно находил повод для звонка.