Луня подбросил дров в очаг, достал из мешка горсть лущеных орехов, вываренных в меду, всыпал в отцову руку. Знал — сам есть не будет, он вообще ничего не ест сам, кормить надо, но очень хотелось Луне хоть как-то одарить того, кто его на свет породил.
— Я, батя, в далеком походе был, вот… — запинаясь, нескладно рассказчик-то из него никакой, начал говорить Луня: — С Шыком, с волхвом нашим. Вож мне Красный меч дал, теперь я — как вой настоящий, и ратиться мне довелось, и с корья, и с берами, и с хурами, а от зулов поганых еле-еле ноги унесли! Мы теперя в новый поход отправились, за Могуч-камнем, в дальние дали, а иначе кончится род людской на земле, слышь, бать? А еще на драгоне-птице мы летали, и в подземелья к невиличникам я лазил. Ты за меня не боись, меня Зугур, он вагас, мечевому делу учит, вож одобрил, так что меня теперь забидеть трудно! А еще, бать, приглянулась мне дочка Корча, что в Доме на Великом Ходу Хозяином. Ее Руной звать… У нее мать гремка, но это ничего, Корч, он наш, род он, значит и она — родка, ведь правда? Вот только не знаю я, живы ли они сейчас…
Луня умолк, помрачнев, тоже уставился в огонь. Воспоминания о Руне разбередили душу, заныло сердце — почему я не птица, почему слетать не могу, глянуть, как там она, что с ней?
Говоря с отцом, Луня словно бы говорил сам с собой. Будь отец в себе, в уме и в здоровии, вряд ли стал бы Луня с ним откровенничать, среди мужей не принято такое, это только девки с матерями всеми своими немудреными тайнами делятся — кто на кого поглядел, да как. У мужчин разговор другой, да только и отец уж боле не охотник и не вой, да и Луня, он ведь как никак — волхв, хоть и молодой совсем. Словом, всегда все рассказывал о себе сын отцу, каждый раз, когда приходил сюда, в Большую пещеру под Лысой горой.
— Ну все, пора мне, батя! Поесть с дороги надо, Шык с Зугуром ждут меня, поди. А потом к Мертвому Омуту мы пойдем, в глубь горы — Шык, слышь-ка, с Алконостом говорить хочет, во как! Ты это, бать, орешков-то поешь, они сладкие… Вот. Я зайду еще, попрощаться зайду!
Луня подхватил с лавки свои вещи и решительно шагнул к выходу из клетушки, а за его спиной у неподвижно сидящего возле очага человека вдруг дернулась рука и орехи с веселым стуком раскатились по каменному полу. Но Луня этого не увидел…
* * *Шыка и Зугура Луня нашел у Главного Очага, что горел в конце Большой пещеры, у ног Мокоши. Волхв и вагас разулись, поставили катанки и меховые липты ближе к огню — сохнуть, а сами не спеша ели деревянными долблеными ложками похлебку из большой глиняной мисы, заедали ломтями свежего жита, да отрезали от здоровенного шмата розоватое сало.
— Как Мочаг? — спросил Шык. Луня молча разулся, поставил сушиться свою обувку, подсел к столу, кивнул наконец:
— Ничего, дяденька, жив, хвала Роду. А в остальном — все также…
Путники молча ели. Шык с Зугуром, уже насытившиеся похлебкой, жевали сало с житом, а Луне пододвинули мису — давай, мол, после холодов горячее да жидкое, из мяса сверенное — само то, что надо.
Появившаяся у стола старуха принесла кувшин с травяным настоем, плошку с блинками, залитыми медом, подхватила опустошенную Луней мису и ушла. Путники поели блинков, и Шык встал:
— Блага дарим столу этому и хозяйкам его заботливым и хлебосольным! Будьте здоровы, бабушки, зело вкусен и сытен был обед наш!
Из полумрака выступила, словно соткалась из воздуха, Незванна, покивала, хехекнула:
— Знаешь, Шык, чем баб улестить — стряпню похвалишь, и баба тает уже. А если скажешь, что она еще и красавица писанная, так она вообще поплывет, замлеет от радости…
— Так, а отчего не сказать. — усмехнулся Шык: — Скажу: таких красавиц, как у вас тут, в Лысой горе, отродясь встречать мне не приходилось! А то, что красивы вы не обликом внешним, а душой своей, так это дела не меняет!
Незванна покивала, мол, услыхали мы слова твои, волхв, а потом махнула рукой:
— Пора к омуту иттить, Стана там уже, и другие тож.
К пещерке, где находился омут, вела извилистая и тесная нора, вроде той, по которой Луне за драгоновой смертью идти пришлось. Рослый Зугур еле-еле продирался через прихотливые изгибы норы, обдирая плечами покрытые плесенью камни стен. Наконец добрались.
Луня увидел почти круглую пещеру, в центре которой располагался Мертвый омут, словно вбил кто в каменный пол бочку с черной водой, вбил по самый край. Вот только не было, Луня знал, у той бочки дна…
Над мертвой водой курился желтоватый в свете лучин дымок, завивался спиралью и уходил вверх, в сереющее маленьким пятнышком сквозь пролом в горе где-то далеко наверху небо. Здесь, у Мертвого омута, Седые вверяли души свои Алконосту, творили обряды, приносили жертвы. Сюда же приводили тех, кто желал с вещуном поговорить, будущность узнать. Не всех приводили, разборчивы были старухи, но вот их — привели…
Седые стояли вдоль стен, закутанные в серые шерстяные платки, Луне даже показалось, что это не живые люди, а идолы, накрытые покрывалами. Чей-то заунывный голос тянул чаровную песню:
Былинная песнь кончилась. Луня уже слышал ее раньше, но тут невольно еще раз подивился той необъяснимой прихотливости, с которой устроен мир за то, что хотел сделать один человек, потом расплачивается другой. А вот если бы не убил Стра свет-Перович воспылавшую к нему любовью деву, она извела бы его жену и детей — и поплатилась бы за это посмертием своим, зато земную жизнь провела в любви и счастии. В былине же все случилось наоборот…
Тут один из завернутых в ткань идолов у стены зашевелился, выступил из полумрака на свет, и Луня узнал Стану.
— Не передумал ли, Шык? — спросила она, обращаясь к волхву: — Готов ли? С Алконостом говорить, сам знаешь, непростое дело…