Галопом по этажам жизни - Анатолий Санжаровский

Анатолий Санжаровский Галопом по этажам жизни (автобиография)

В пятницу семнадцатого марта одна тысяча девятьсот девяносто пятого года померла моя мама. Пелагея Михайловна Санжаровская.

В девичестве Долженкова.

На похоронах меня поразили своей поэтичностью причитания её родной сестры Нюры.

Тётя обещала списать на бумажку свои слова. Да не списала.

И тогда я сам поехал к тёте Нюре Кравцовой за Воронеж, в степной, в сомлелый на солнцепёке городишко Калач.

А рядом, в минутах каких езды на автобусе, Новая Криуша. Отцово родовое гнездо. Столица нашей семьи.

Полсела – Санжаровские!

Чудно как-то…

Я похож на них, они похожи на меня. Доброта тоскует в лицах…

Я писал роман «Поленька». Всё рвался хоть разок съездить в Новую Криушу. Да мама отговаривала.

И только в Криуше я понял, почему она это делала.

Мой дед по отцу Андрей Дмитриевич, упрямистый казачара, в десятом колене выскочивший из вольных казачьих кровей, не вписался в «Красную дурь», как навеличивали криушане свой колхоз «Красная заря».

– Не пойду и всё. Ну хочь режьте!

Его не стали резать. Объявили кулаком.

На «суде» тройки только спросили:

– Богу веруешь?

– Да.

– Хорошо. Три года тебе. Иди.

И весь минутный «суд».

Отсидел дед три года в уральском концлагере.

Вернулся.

Сызнова в Криуше клинки подбивают:

– Не пойдёшь в колхоз снова? Иля не одумался?

– Утвердился! Невжель я мешком прибитый?

Теперь репрессировали всех наших.

И уже целые семьи и деда, и отца ночью вытолкали с родной воронежской сторонки за Полярный круг. На лесоработы.

А деду настукивал седьмой десяток.

А у отца с матерью было двое маленьких сынов. Митя и Гриша.

За чем все они полмесяца тащились в Заполярье? «За туманом? За запахом тайги»?

Всё родовое наше гнездо в Новой Криуше разорили «неутомимые борцы за всенародное счастье на века».

Кого на север, кого на Дальний Восток, кого в Сибирь выжали. Все-е-ех «осчастливили».

Кулачьё же!

А у деда, у отца не было тёплых одеял. Укрывались самодельными дерюжками. Никаких работников не держали.

В заполярном селе Ковда, что прижилось к бережку Кандалакшского залива, я и родился в семье ссыльных переселенцев в субботу десятого сентября одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

Выскочил я на свет и стандартным криком о том оповестил мир.

Оповестить-то оповестил, да вовсе и не подозревал по легкомыслию, что я уже четыре года как репрессированный. Родители «удостоились» этой чести ещё в Криуше в 1934 году. Выходит, за компанию и меня покарали тогда же? Досрочно! Став на очередную вахту в честь очередной годовщины Октября? Наказали за че-ты-ре года до рождения!

Оказывается, и я, ещё не появившийся с повинной на свет белый, был уже виноват в том, что мой дед, бунтарь, трудолюбик и правдолюб, тёзка знаменитого Сахарова, не разбежался вступать в колхоз и не позволил записываться и моим родителям.

В промозглой заполярной Ковде родители – они были чернорабочими – ишачили на лесопильном заводе.

Отмотали наши северный срок, ан подают на блюдечке с каёмочкой южный.

И семья выкатилась в Западную Грузию. Это сейчас уже заграница.

Под гнилыми, малярийными дождями родители корчевали на косогорах леса. Разводили в совхозе «Насакиральский» чайные плантации.

Сначала мы жили на первом районе совхоза. Потом всех рабочих этого района пораскидали по остальным четырём районам совхоза. Нашу семью перевезли на арбе на пятый район. А в бывших наших гнилых бараках на первом районе разместили… тюрьму. Мы и не подозревали, что «шиковали» в тюремных апартаментах.

Жили мы горько. Только в восемнадцать лет я впервые увидел сливочное масло и то лишь тогда, когда очутился на больничной койке.

Отец на фронте, мама одна с тремя сыновьями. С темна до темна, без выходных ломила на чаю. По ночам рыла оградительные окопы: мы жили в прифронтовой полосе. И получала за каторжную работу горькие гроши.

Мы жили в основном домашним хозяйством. Господин Огород. Козы. Куры. Поросёнок. Всё это было на нас, на детях, на мужичках.

Весна. Надо натаскать на глинистые бесплодные огороды побольше навозу. А огороды за полтора-два километра. Вприбежку тащишь неподъёмный чувал с навозом, а по тебе течёт чёрная жижа; бегаешь по дороге из стороны в сторону: мешок с навозом тебя ведёт. А остановиться передохнуть боишься – мешок потом не подымешь. Притащишь, спустишься на корточки, тихонько вальнёшься назад, не отрывая от спины мешка, и лежишь отпыхиваешься на нём, выкупанный пóтом и навозной жижей.

А сеять кукурузу, сажать под лопату картошку – казалось всё это самым лёгким и весёлым. А окучивать, пропалывать – курорт! Багамы вперемешку с Канарами!

Осень-припасиха изматывала нас до смерти.

Кукурузу, картошку, кабаки – всё перетаскай на своём горбу.

А дрова на зиму? Лес ещё дальше огородов…

Мы, пацанва, сами лепили козам сарай. И каждую осень обязательно перекрывали кугой, обмазывали хворостяные стены глиной, утепляли папоротником. Не мёрзни наши козушки в холод! И ставили вдоль стен на коротких столбиках широкие лавки козам для отдыха.

– Коза, – говорила нам мама, – для нас же, дураков, старается как! Пока за день насбирает по горам молока полную банку – ноги с устали отваливаются. Надо ей по-людски за ночь выспаться или не надо?

Но вот огороды пусты, сарай в тепле, дрова натасканы. Гордой горушкой высятся между сараем и соседским шаблицким плетнём.

Чем заниматься после школы? Уроками?… Не-ет… Такой царской pocкoши мы, маленькие горькие труженички-рабы, не знали.

Наскоро поешь и бегом после школы к маме на чайную плантацию. Собирали чай, формовали чайные кусты секаторами, копали чайные междурядья, тохали (мотыжили) их, чистили тунг… Всё какой-никакой доварок к маминому копеечному заработку. Надо ж и книжки купить, надо ж и грешный зад прикрыть чем.

С чаю приползали усталые уже в потёмках. Пока уберёмся с живностью (я часто помогал маме доить коз), пока то плюс сё – мало ль беготни по дому? – уже полночь. Вот и прикатило время садиться за уроки.

Комната у нас была всегда одна. Сначала в бараках с плетёнными хворостом стенами, обмазанными глиной и побелёнными, потом в новом, в один этаж каменном доме. Всегда одна. Все тут же уже спят под сильной голой электрической лампочкой, а ты готовишься к завтрашней школе. Не заметишь, как и сам уронишь голову на единственный – он и обеденный, он и школьный, – стол и мигом отрубился.

Мама проснётся и увидит, мягко шатнёт за плечо.

– Иди, сынок, раздевайся да ложись…

А наичаще бывало так, что подремал на раскрытом учебнике, то и весь твой сон.

Мама качнёт за плечо, ты вскочишь и быстрей раздеваться на бегу к койке. А она горько улыбается:

– Не, сынок, тебе надо совсем в другую сторону, – и показывает на дверь: за окном уже разлило свет дня. – Надо сбираться в школу.

Школа для нас была всегда большим праздником. И вовсе не потому, что там нам что-то клали в голову. Вовсе по другой причине. В школе мы могли хоть полдня отдышаться от домашней каторги. И даже вздремнёшь когда на уроке – всё отдохновение!

В школу я пошёл в девять лет без десяти дней.

Безграмотной маме нравилось слушать, как я читал азбуку.

Сама она училась в школе с месяц. По чернотропу бегала. А как похолодало, как пали снега в воронежском хуторке Собацком – учёба и стань. Не в чем было ходить в школу.

На троих у неё с братьями Петром и Егором были одни сапоги. Сапоги понадобились братьям.

Как-то мама готовила на плите вечерю.

– Почитай трошки мне, – сказала она.

– Бом – ба, – прочитал я по слогам.

– Неправильно! – стукнула мама ложкой по кастрюле на плите. – Бон – ба!!! Ны! Ны посерёдке! А не твоя мы!

– Но в книжке – «бомба»!

– Та шо они там понимають? Негодная твоя книжка! Выкинь ото!

– А уроки по чём делать?

– Тогда не выкидывай.

Сижу я на уроке, а голос учителя забивают жалобные блеяния коз.

Я был самый младший в семье, и братики Гриша и Митя жалели меня, доверяли самое лёгкое: пасти козлят и коз. И я пас лет с пяти и до окончания начальных классов. После я делал всё, что и они, но пока я был ответственен за козье пропитание. Пока я прохлаждался в школе, козки мои голодно покрикивали под крючком в сарае. Всё звали меня.