Но именно это отвращение и одиночество моего сердца увлекло меня к излишествам, быть может, более роковым, нежели те, которые так меня отталкивали; ибо я сосредоточивал на одном объекте страсть, которая, будучи поделена между многими, повредила бы мне одному.
73
Люди немало удивлялись меланхолии, которая звучит в моей поэзии. Другие дивятся моей веселости в жизни; помню, что однажды, когда я был в обществе искренне весел и даже блистал, и это было замечено моей женой, я сказал ей: "Вот видишь, Белл, а ведь меня так часто зовут Меланхоликом - и часто совершенно напрасно". Но она ответила: "Нет, Б[айрон], это не так: _в душе_ вы самый глубокий меланхолик и часто именно тогда, когда наружно всего более веселитесь".
74
Если бы я мог подробно объяснить _истинные_ причины, усилившие мою, быть может _природную_, склонность к той меланхолии, которая сделала меня притчей во языцех, никто бы уже не удивился; но это невозможно, ибо наделает больших бед. Я не знаю, как живут другие, но не могу себе представить ничего более странного, чем была моя жизнь в молодости. Я написал свои воспоминания, но опустил при этом все действительно _важное_ и _значительное_, из уважения к мертвым, к живым и к тем, кому суждено быть и тем и другим.
79
Мой первый опыт в поэзии относится к 1800 г. Он был внушен мне любовью к моей кузине Маргарет Паркер (дочери младшего и внучке старшего адмирала Паркера), одному из прекраснейших, недолговечных созданий. Свои стихи я давно уж забыл, но ее забыть трудно. Темные глаза, длинные ресницы и чисто греческий овал лица! Мне было тогда лет двенадцать - ей, кажется, на год больше. Она умерла года два спустя в результате падения, которое повредило ей позвоночник и вызвало чахотку. Ее сестра Августа (которую некоторые находили еще прекраснее) умерла от той же болезни; несчастный случай, повлекший за собой смерть Маргарет, произошел с ней, когда она ухаживала за сестрой. Моя сестра говорила мне, что когда она навестила Маргарет незадолго до смерти и случайно упомянула обо мне, у Маргарет сквозь бледность проступил густой румянец; это очень удивило мою сестру, которая в то время жила у своей бабушки, леди Холдернесс, почти не видалась со мной по семейным причинам, не знала о нашей привязанности и не могла понять, отчего мое имя так ее взволновало в такое время. А я, живя то в Харроу, то в деревне, не знал о ее болезни, пока она не умерла.
Несколько лет спустя я попытался сочинить элегию. Получилось очень плохо. Я не помню ничего равного _прозрачной_ красоте моей кузины или ее кротости в течение нашей недолгой близости. Она казалась сотканной из радуги - все в ней было красота и неземной покой.
Страсть моя имела обычные следствия: я не мог спать, не мог есть, не находил покоя и, хотя знал, что она разделяет мое чувство, терзался мыслью о том, как долго надо ждать следующей встречи - а расставались мы обычно часов на двенадцать. Я был тогда глупцом - а впрочем, не поумнел и теперь.
80
Страсть проснулась во мне очень рано - так рано, что не многие поверят мне, если я назову тогдашний свой возраст и тогдашние ощущения. В этом, быть может, кроется одна из причин моей ранней меланхолии - я и жить начал чересчур рано.
В моих юношеских стихах выражены чувства, которые могли бы принадлежать человеку по крайней мере на десять лет старше, чем я тогда был; я имею в виду не основательность размышлений, а заключенный в них жизненный опыт. Первые две песни Ч[айльд] Г[арольда] я завершил к двадцати двум годам, а кажется, что они написаны человеком такого возраста, до которого я вряд ли доживу.
84
Года два-три назад я думал посетить одну из Америк - Английскую или Латинскую. Но сведения, полученные из Англии в ответ на мои запросы, отбили у меня охоту. Думаю, что все страны в сущности одинаковы для _чужеземца_ (но никак не для коренных _жителей_). Я вспомнил надпись в доме генерала Ладлоу:
Omne solum forti patria
{Храбрецу вся земля - родина (лат.).}
и свободно обосновался в стране, веками пребывающей в рабстве.