Даже в дурном сне я не мог себе представить, чтобы кто-нибудь назвал меня Уилли. Ни в школе в Мемфисе, ни в колледже в Нью-Йорке я не встретил ни одного человека, которого звали бы Уилли. Я не был примерным мальчиком. Я водил «спитфайр-триумф» и носил длинные волосы.
Что я скажу теперь своим товарищам по землячеству в Сиракьюсе? А что я скажу Би-Би?
Безвылазно проведя в своей комнате два дня, я набрался храбрости и решил попросить Пятно как-нибудь это исправить. Я не знал, как именно, но это была его ошибка, черт побери. Первым, с кем я столкнулся, придя в редакцию, оказался Дейви Басс по кличке Болтун, редактор спортивного раздела.
— А что, очень современно, — сказал он. Я поплелся за ним в его кабинет в поисках совета.
— Уилли — вовсе не мое имя, — сообщил я.
— Теперь — твое.
— Меня зовут Уилл.
— Брось, здесь это понравится. Шустрый парень с Севера, с длинными волосами, в маленькой иностранной спортивной машине. Да еще, черт возьми, с таким именем, как Уилли! Здешняя публика будет считать тебя суперсовременным. Вспомни Джо Уилли.
— Кто такой Джо Уилли?
— Джо Уилли Намас.
— Ах, этот...
— Ну да, он, как и ты, янки, из Пенсильвании или откуда-то там еще, но, очутившись в Алабаме, сменил имя Джозеф Уильям на Джо Уилли. Девушки табунами ходили за ним по пятам.
Мне немного полегчало. В 1970 году Джо Намас был, пожалуй, самым знаменитым в стране спортсменом. На обратном пути, в машине, я мысленно твердил: «Уилли, Уилли», и недели через две стал привыкать к новому имени. Все называли меня Уилли и не испытывали неловкости, ведь у меня было такое простецкое имя.
Би-Би я сказал, что это мой временный псевдоним.
* * *
Выпуски «Таймс» были тонюсенькие, и я сразу понял, что дела у газетенки, перегруженной некрологами и испытывающей недостаток в новостях и рекламе, плохи. Служащие были недовольны, но терпели и сохраняли лояльность: в 1970-м в округе Форд работа на дороге не валялась. Через неделю даже мне, новичку, стало ясно, что газета убыточна. Некрологи, в отличие от рекламы, не оплачиваются. Пятно проводил львиную долю времени в своем заваленном бумагами кабинете, где большей частью дремал, а просыпаясь, звонил в бюро ритуальных услуг. Иногда звонили ему. Иногда родственники только что испустившего последний вздох какого-нибудь дядюшки Уилбера заезжали, чтобы вручить мистеру Коудлу длинное, цветисто написанное от руки жизнеописание новопреставившегося, которое Пятно жадно выхватывал у них из рук и почтительно нес к себе на стол.
Потом, запершись, он писал, редактировал, уточнял и переписывал до тех пор, пока текст не достигал совершенства.
Он сказал, что весь округ в моем распоряжении. В газете был еще один репортер общего профиля, Бэгги Сагс, вечно пьяный старый козел, который часами слонялся по зданию суда, расположенному на другой стороне площади, вынюхивая, собирая сплетни и попивая бурбон в маленьком «клубе» вышедших в тираж адвокатов, слишком старых и пьющих, чтобы продолжать практиковать. А Бэгги, как я вскоре выяснил, был слишком ленив, чтобы проверять информацию, полученную из своих источников, и рыть землю в поисках чего-либо интересного, так что первую полосу то и дело «украшал» какой-нибудь его занудный отчет о пограничном споре землевладельцев или об избиении жены мужем.
Маргарет, секретарша, практически руководила редакцией, деликатно, как добропорядочная христианка, позволяя Пятну думать, что босс — он. Ей было немного за пятьдесят, и она уже двадцать лет добросовестно трудилась в газете. Для «Таймс» она была скалой, якорем, стержнем, вокруг которого все и крутилось. Говорила Маргарет тихо, вела себя чуть ли не робко и с первого дня трепетала передо мной, поскольку я был из Мемфиса и пять лет учился на Севере.