Толстая Нан (Императрица Анна Иоанновна) - Елена Арсеньева

Елена Арсеньева Толстая Нан (Императрица Анна Иоанновна)

Сорока села на березовую ветку и с любопытством завертела маленькой головкой.

Анна Иоанновна затаила дыхание. Черно-белые, совершенно как березовая кора, сорочьи перья на солнце отливали изумрудной зеленью. Молодая, гладкая, необычайно красивая сорока! А уж стрекотала она так, что в ушах звенело. Ох и сплетница!

Анна Иоанновна рывком поднялась с кресла и на цыпочках двинулась к окну. Шаг, другой… Скрипнула паркетина под ее увесистой поступью, и придремнувшая было в кресле любимая подруга и статс-дама Анна Федоровна Юшкова вскинулась, ошалело захлопала глазами:

— Ты куда, матушка? Куда?

— На кудыкину гору! — буркнула императрица и, не оборачиваясь, погрозила статс-даме Юшковой кулаком.

Фрейлины Маргарита Монахина и Аграфена Щербатова оказались сообразительней. Повыше подобрав пышные, золотом шитые юбки над голыми ногами, сунутыми в парчовые туфельки (кое-где, правда, уже порванные, но так ведь это дело житейское, парча протирается быстро, туфелек не напасешься, сама императрица предпочитает в своих палатах в кожаных чувяках хаживать), они на цыпочках ринулись к окошку, стараясь ступать как можно тише, чтобы, не дай бог, не спугнуть птицу. Маргарита ловко, бесшумно приотворила фортку, Аграфена же схватила стоявшее в углу подле окошка заряженное ружье и подала государыне.

Анна Иоанновна легко вскинула изукрашенный позолотою приклад к плечу и — бабах! — кажется, даже не целясь, спустила серебряный курок. Птичка кувыркнулась с ветки в глубокий сугроб, наметенный под березою.

Фрейлины во главе с окончательно проснувшейся статс-дамою бурно заплескали в ладоши. Анна Иоанновна довольно кивнула, словно сама себя похвалила, и, не глядя, сунула Аграфене ружье с еще дымящимся стволом. Та, сморщившись от едкого духа, поставила ружье в угол.

Из соседней комнаты уже спешил с пороховницею и шомполом лакей, нарочно назначенный, чтобы чистить и заряжать императрицыны ружья. Возле каждого окошка стояло по такому ружью, потому что Анна Иоанновна страстно любила стрельбу, и никакая случайно замеченная птаха, оказавшаяся, на беду свою, в поле ее зрения, не могла ускользнуть от меткого выстрела. А птах в парки ее дворцов завезли великое множество, от снегирей, коноплянок и голубей до канареек, и они там прижились, свили гнезда… Глупенькие птички ведь не знали, что императрица стреляет без промаха — даже нарочно устроила у себя тир, где ежедневно бьет по целям, — не то за версту облетали бы все Аннины дворцы!

Между тем в окошко было видно: молодой гвардеец, нарочно, как и лакей, приставленный быть начеку и подбирать случайные государынины трофеи, выскочил из боковой уличной дверки и неровно замаршировал по парку, то и дело оскальзываясь гладкими подошвами парадных сапог. Сорочий хвостик жалко торчал из сугроба под березою. Гвардеец схватил птицу, отсалютовал окнам, зная, что за одним из них стоит императрица, и пустился в обратный путь, однако поскользнулся и упал, нелепо задрав длинные ноги в сверкающих сапогах, назначенных для бесшумного шествования по парадным залам, но отнюдь не для торенья троп в снегу. Грохнулся он, видать — тяжело, потому что невольно испустил при этом пронзительный крик, услышанный и в палатах.

— Экая, прости господи, квашня! — пробормотала Анна Юшкова.

Монахина и Щербатова хихикнули, но тотчас же осеклись, взглянув на внезапно помрачневшее лицо императрицы. Ходили слухи, что еще в детстве шут ее матери, царицы Прасковьи Федоровны, при виде такой вот резко нахмурившейся Анны не шутя пугался и вопил:

— Берегитесь! Берегитесь! Вот идет царь Иван Васильевич! — разумея при этом, само собой, не кого иного, как Грозного.

Да уж, подобно сему великому государю, Анна Иоанновна была нравом крутенька и на расправу быстра. Царь Иван Ваське Шибанову, слуге предателя Андрюшки Курбского, ногу осном[1] насквозь проколол, к земле пригвоздив, ну а императрица не далее как неделю назад приказала вздернуть перед окнами дворца повара, который положил в ее кушанье прогорклое масло. Что же ждет гвардейца-увальня за его неловкость? Не иначе велит государыня руки-ноги ему обрубить! Фрейлины поглядели на сурово сведенные брови Анны Иоанновны — и даже зажмурились от страха…

Да, императрица была разгневана. Однако лишь потому, что неловкость бедолаги-солдатика вдруг вызвала воспоминание, которое она считала давно уж похороненным в глубинах памяти. Неприятнейшее и даже отчасти постыдное воспоминание о тех временах, когда она звалась герцогиней Курляндской, жила в унылой, Богом позабытой Митаве и была по уши, по самые их кончики, нет, куда сильней — с головкой, ручками и ножками влюблена в графа Морица Саксонского.

Ах, Мориц, Мориц… Ах, Мориц! Самый блестящий, легкомысленный и обворожительный из всех виденных Анной мужчин! А между прочим, не так уж мало она их видела.

Конечно, с супругом ей не повезло жутко. Анне едва исполнилось семнадцать, когда ее обвенчали с таким же юным несмышленышем, герцогом Курляндским Фридрихом-Вильгельмом. Было это в октябре J710 года. Для сего брака весьма постарался дядюшка Анны, государь Петр Алексеевич. Польское владение, Курляндия, служило театром военных действий между Россией и Швецией, так что русскому царю было весьма сподручно вступить в союз с этим крохотным и незначительным государствишком. От радости, что дело сладилось, Петр подарил жениху четыреста кавалеристов, а всесильный Меншиков, который ни в чем не желал отставать от «мин херца Питера», презентовал пятьсот телохранителей, редкостный сапфир и турецкого жеребца могучих статей и несказанной красоты.

Сладиться-то дело сладилось, но, как водится исстари, за великие замыслы царей и императоров расплачиваются мелкой разменной монетой, которой во всякой державе с избытком: девками-невестами. Однако не курам ли на смех: дочку брата российского государя отдать за какого-то там… Всех и достоинств, что титул да имя — герцог числился прямым потомком последнего магистра ордена Ливонского, Кеттлера.

Жребий старшей сестры Екатерины, к которой сватался герцог Мекленбургский Карл-Леопольд, начал казаться Анне завидным. Карл-Леопольд даром что грубиян, каких поискать, и скупец отъявленный, любой жид перед ним кажется мотом и транжирою, а все же он мужчина в полном цвете и силе. Екатерина даже побаивалась слухов, ходящих о его любвеобильности. Это казалось Анне порядочной дурью. Небось муж для того жене и даден, чтоб с ним в постели кувыркаться, и слаще этого занятия ни Богом, ни людьми до сих пор не придумано! С неоперившимся же курляндским петушком не больно-то накувыркаешься. Небось все время станешь беспокоиться, как бы не придавить его своей тяжестью (Бог не обидел Анну ни ростом, ни телесным изобилием), не заспать, подобно тому как нерадивые мамки засыпают малых детушек! Ох, чуяло Аннино сердце, не изведать ей супружеского счастья! Не ободряло даже то, что постель новобрачных стояла в опочивальне его императорского величества…

О своей унылой участи молодая жена непрестанно размышляла во время двухмесячных пиров и торжеств, которыми щедрый дядюшка отмечал столь выгодный брак племянницы. Так что старинное русское выражение «пропили девку» пришлось по отношению к Аннушке в самую пору. А еще говорят: «Что русскому здорово, то немцу смерть». Курляндский герцог — он ведь и был немчик… Не обманули Анну мрачные предчувствия: молодой муж не вынес русского хлебосольства и винопития, да вдобавок простудился на сквозняках, которые так и пронизывали красиво поставленные, но дурно, спешно сбитые петербургские дворцы, строенные нарочно ради свадебных торжеств.

Герцог занемог 3 января 1711 года, но 9-го, даром что хворый, все же пустился с Анною в Митаву. Далеко, впрочем, не уехали: в сорока верстах от Петербурга, в Дудегофе, молодая жена сделалась молодой вдовой. Так что ее супружество всего два месяца и длилось. Она даже забрюхатеть за это время не успела. Строго говоря, она едва сподобилась разобрать, чем мужчина от женщины отличается! Муж навестил ее трижды. От первого раза не осталось ничего, кроме болезненных воспоминаний и пятен крови на простыне, которые мужа обрадовали, а дядюшку Петра Алексеевича отчего-то изумили.

— Да неужто ты еще запечатанная была, Анька? — хохотнул он, сверкая своими круглыми кошачьими глазами (ежели, конечно, бывают коты черноглазые). — Ну и дура, сколько времени потеряла! Теперь давай, гони, наверстывай!

Анна и рада бы наверстать, да, как говорится, хто дасть?! После второй ночи с мужем она ощутила любопытство. После третьей — любопытство еще большее, переходящее к тому же в некую приятность, которая, впрочем, тут же и иссякла, ибо супруг Аннушке попался из тех, кто имеет орудие скорострельное, да к тому ж сталь сего орудия была закалена явно недостаточно… И вот теперь у нее не осталось даже этого! Она теперь вдова!