Может, другая женщина, оказавшись в таком положении, напялила бы на себя траур или вовсе клобуком покрылась, но Аннушка только плечами пожимала, когда окружающие намекали, что надобно бы скорбеть по усопшему поусердней. Она не была обучена и живому-то верность хранить, не то что мертвому! За примерами далеко ходить не приходилось. Матушка, царица Прасковья Федоровна Салтыкова, чуть ли не насилкою выданная за косноязычного, цинготного, главою скорбного, немощного духовно и телесно царя Ивана Алексеевича, днем хоть и хаживала с ним вместе на богослужения да на парадные выходы, ночи проводила в гораздо более приятном обществе своего спальника, Василия Алексеевича Юшкова. Анна довольно рано была осведомлена, кто истинный отец и ее, и сестер Марии, Феодосии, Екатерины и Прасковьи! И коли матушка при живом муже не терялась, Анна при мертвом решила не теряться тоже.
В неведомую Митаву ехать ей страсть как не хотелось. Она и не поехала: взяла да вернулась с дороги в Петербург — к маменьке. Впрочем, в ее доме, переполненном приживалками, богомолицами, каликами перехожими и юродивыми, Анна не больно-то засиживалась, хоть весь этот стонущий, причудливый, неряшливый, болтливый мир ей был привычен и дорог с детства. В то время в столице полным ходом шла подготовка к свадьбе императора, который надумал наконец-то сделать бывшую полковую шлюху (тс-с!) Марту Скавронскую, сиречь ныне Екатерину Алексеевну, порядочной женщиной.
Анна была дружна со старшей дочерью государя, своей кузиной и тезкой. Была еще одна кузина, Елисаветка, но ее Анна не жаловала — больно востра, заносчива, насмешлива, вдобавок рыжая, а ведь каждому известно: рыжий-красный — человек опасный! Ну и красавица, черт ее дери! Тезка-царевна тоже была красавица, однако нравилась Анне тем, что не заносилась, а еще — была притвора необыкновенная. Ее все считали этакой скромняшкой-недотрогою, а между тем она была девка-огонь Истинная дочь своих отца-матери! Сговоренная за герцога Голштинского, царевна иной раз настолько обижалась на жениха за холодность и за то явное предпочтение, которое он оказывал Елисаветке, что готова была на все. лишь бы ему досадить. Такое положение дел маменьке Екатерине не нравилось, она попрекала дочь и называла распутницей.
— Не ей меня учить! — сердито восклицала царевна перед двоюродной сестрицей Анной. — Сама-то какова? О ней весь свет судит-рядит! А вот если я захочу запретного яблочка откушать, об сем никто знать не будет!
При этих словах огонек, тлеющий в заветном, потайном местечке у молоденькой вдовушки, герцогини Курляндской, разгорался истинным пожаром. Ее, растревоженную, но не удовлетворенную мужем, уж сколько времени мучили искусительные сновидения. И вот теперь, по милости дорогой подружки, им суждено было воплотиться в явь…
Не раз и не два ускользали кузины, царевна да герцогиня, из дворца боковыми коридорчиками, потайными дверками, переменив платья и закрыв лица, чтобы никто из стражи, сохрани Боже, их не узнал. Им везло: удавалось добираться до некоего тайного дома незамеченными, ну а там ждали кавалеры, которые отличались редкостным немногословием: исключительно жестами и телодвижениями давали дамам понять, чего от них желают. Желание сие было обоюдоострым. Впрочем, среди этих случайных кавалеров попадались и люди вполне светские. Таковыми оказались и три новых любовника вновь испеченной императрицы: красавчик-швед Рейнгольд-Густав Лёвенвольде и его брат Карл-Густав (от Екатерины они получили графские титулы, а благодаря Анне Рейнгольд сделался резидентом, сиречь посланником Курляндии в России), граф Петр Сапега — тот самый безвольный обаяшка, который был сначала женихом злосчастной Марии Меншиковой, но которого, словно куклу, отняла у нее Екатерина и заботливо уложила в свою постель. Ее, впрочем, понять можно: некогда Сапеги были теми самыми господами, у которых служила Марта Скавронская, теперь она непременно желала им показать, кто кому истинный господин и хозяин. Но Сапега не брезгал ни царицами-прачками, ни герцогинями царского рода. Доступ к нижним юбкам владычицы Курляндской получил также Антон Девиер: шурин Алексашки Меншикова, всесильного временщика и фаворита Петра и Екатерины.
Надо сказать, когда пронесся смутный слух об увлечении Анны Девиером, это сильно испортило ее отношения с Алексашкой, ибо он шурина своего всю жизнь ненавидел. Он был выдвинутый Петром и вознесенный до поста петербургского генерал-губернатора крещеный португальский еврей», попавший в родню к всемогущему Алексашке после того, как стал любовником его сестры. И ненависть Меншикова распространялась на всех, кто имел к Девиеру то или иное касательство.
Впрочем, дочь царя Ивана Алексеевича высокомерно презирала бывшего торговца пирогами с зайчатиной (или плотника, или кем он там был на самом деле, этот выскочка Алексашка?!), и на его мнение ей было на-пле-вать. И дальнейшие события покажут, что она поступала совершенно правильно, манкируя Меншиковым и уделяя посильное внимание другим фаворитам императрицы. Не раз впоследствии похвалят себя за дальновидность и они, особенно — сероглазый Рейнгольд…
Ну, короче говоря и говоря короче, когда вскоре после свадебных торжеств Анна Иоанновна по категорическому приказу императора (Петр волновался, что Курляндия столь долго остается бесхозною) окончательно и бесповоротно отбыла в свое захолустное герцогство, она была уже далеко-о не той простушкою, что прежде. Она отлично преуспела в науке получать от мужчины все, что нужно, — и платить ему той же монетой! Впрочем, каким бы двусмысленным ни было ее происхождение, как ни снедали ее тайные плотские желания, какие бы губительные примеры ни подавал ей петербургский двор, весьма напоминающий публичный дом (кстати, и английский, и французский, и саксонский, и польский, да и все прочие дворы были в ту пору отнюдь не нравственней!), какой длинный список любовников ни числился бы за нею, все же Анна по сути своей не являлась распутницей. В глубине души она была добропорядочной бабенкой. Не без стыда осознавала она свое межеумочное положение и очень хотела вновь выйти замуж. Но пока было не за кого, и ей приходилось гасить свой пожар с помощью кого ни попадя.
«Кем ни попадя» оказался прежде всего гофмейстер ее двора Петр Михайлович Бестужев-Рюмин. Да-да, у Анны в Митаве мигом образовался свой двор, и совсем даже не маленький! Даром что жила она вовсе даже не во дворце. Ей был выделен для жительства немеблированный дом и содержание в 12 680 золотых. Анна боялась роптать: а вдруг дядюшка Петр Алексеевич обидится на ее пени и не станет искать ей нового супруга, как обещал? И Анна терпела, хотя даже из этих невеликих денег ей доставалось жалких 426 монет. Остальные же 12 254 золотых шли на содержание дома, конюшен, батальона драгун и на стол. За все траты Бестужев строжайшим образом отчитывался перед Петром… до тех пор, пока Анна не привела его в свою постель.
Она была уверена, что убивает одним выстрелом двух зайцев: получает усердного любовника и освобождается от мелочной опеки. Ну что ж, в стрельбе Анна уже и тогда разбиралась куда лучше, чем в людях! Правда, оказалось, что как любовник Бестужев стоил примерно столько же, сколько покойный Фридрих-Вильгельм Курляндский. А что касается мелочной опеки… Нет, грех жаловаться: Бестужев больше не стоял над душой у Анны, контролируя каждый грош. Но он моментально свыкся с новыми возможностями и беззастенчиво запускал руку не только под юбки герцогини Курляндской, но и в ее кошелек.
Петр больше не получал правдивых отчетов от Бестужева не потому, что тот прикрывал траты Анны. Этот плут прикрывал собственные траты, беззастенчиво грабя доверчивую любовницу! Его настояниями двор был еще больше расширен: гофмейстер и гофмейстерина, камергер и три камер-юнкера, шталмейстер и провиантмейстер, гоф-дама и две фрейлины, и еще какие-то придворные, переводчики, лакеи, секретари, да еще особый посланник в Москве — Корф с его содержанием в три тысячи рублей! Причем такая толпа вовсе не казалась Анне чрезмерной и никчемной. Она с детства привыкла видеть вокруг себя никчемные толпы дармоедов, призванных лизоблюдствовать перед своими благодетелями и подбирать крохи с их стола.
Увы, с ее стола и впрямь можно было подобрать только жалкие крохи…
Герцогиня Курляндская слезно молила русского государя об улучшении своего положения. Писала и новой императрице: заклинала призреть ее, вдову, сироту, помочь ей деньгами. Шли письма и к Анне, спутнице в ночных похождениях, и к Елисаветке. Но старшая дочь Петра до сих пор не знала, выйдет ли она замуж за своего голштинца: понятно, ей было не до кузины. Та и не особенно обижалась. А вот пренебрежительное, высокомерное (так ей чудилось) молчание Елисаветки показалось Анне Иоанновне смертельно оскорбительным. Отчего-то она была убеждена, что Елисаветка не отвечает нарочно, и думала с бессильной злобой: «Ну, погоди! Попросишь ты у меня когда-нибудь…»