Клиффорд Саймак ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН (перевод О.Нартовой и И.Петрушкина)
После тридцати лет и нескольких миллионов слов настал наконец день, когда он не смог написать ни строки. Слои не осталось. Он сказал все.
Книга, последняя из множества книг, окончена уже неделю назад и скоро выйдет, а в нем была пустота, ему казалось, будто его выпили до дна.
Он сидел у окна кабинета, ожидая репортера из журнала, глядя на лужайку с вечнозелеными кустами, березами и клумбами тюльпанов. И удивлялся, почему его так беспокоит, что он больше не может писать: ведь он сказал гораздо больше, чем другие люди его профессии, и хота все это был вымысел, говорил он искренне и, как он надеялся, убедительно.
Его место в литературе прочно и устойчиво. И наверно, так и должно быть, подумал он, — лучше остановиться, достигнув вершины своего искусства, чем ждать, когда наступит упадок, и острые зубы старости начнут грызть работу его жизни.
И все же оставалась потребность писать, врожденное сознание того, что отказ от писательства — предательство, хотя он не понимал, кого предает. И больше того — оставалась оскорбленная гордость и то ощущение паники, которое испытывает внезапно ослепший человек.
Но это глупость, говорил он себе. За тридцать лет писательской деятельности он выполнил работу целой жизни. И какую работу! Не легкомысленную, и не просто интересную, но принесшую глубокое удовлетворение.
Он посмотрел вокруг и подумал, как обстановка комнаты отражает личность того, кто живет в ней: ряды переплетенных в кожу книг, аккуратность массивного дубового стола, пушистый ковер на полу, старые удобные кресла, чувство прочности и соответствия всего своему месту.
Послышался стук.
— Войдите, — сказал Харрингтон.
Дверь открылась, на пороге стоял старый Адамc — согбенные плечи, белоснежные волосы: идеальный образ старого преданного слуги.
— Джентльмен из "Ситюэйшн", сэр.
— Прекрасно, — сказал Харрингтон. — Проводите его сюда.
Это вовсе не было прекрасным — он не жаловал журналистов. Но соглашение было заключено много недель назад, и теперь ничего не оставалось, как пройти через это.
Вошедший больше походил на бизнесмена, чем на журналиста, и Харрингтон удивился, как подобный человек может писать тем четким и проникновенным стилем, который составлял славу "Ситюэйшн".
— Джон Леонард, сэр, — представился журналист, пожимая руку Харрингтону.
— Рад вас видеть, — ответил Харрингтон своим обычным гостеприимным тоном. — Садитесь, я много лет читаю ваш журнал, а колонки Харви прочитываю, как только приходит номер.
Леонард засмеялся.
— Харви, — сказал он, — наш лучший обозреватель. Все посетители хотят взглянуть на него.
Он сел в кресло, предложенное Харрингтоном.
— Мистер Уайт, — продолжал он, — шлет вам свои лучшие пожелания.
— Очень любезно с его стороны. Поблагодарите его от моего имени. Я уже столько лет с ним не виделся.
И, подумав об этом, он вспомнил, что виделся с Престоном Уайтом только один раз — около двадцати лет назад. В то время этот человек произвел на него большое впечатление — сильный, самоуверенный, точное отражение журнала, который он издавал.
— Несколько недель назад, — продолжал Леонард, — я разговаривал с другим вашим другом. Сенатором Джонсоном Энрайтом.
Харрингтон кивнул.
— Я знаю сенатора много лет и всегда им восхищался. Вероятно, вам это может показаться притяжением противоположностей. Но мы с сенатором не так уж не похожи.
— Он глубоко уважает вас.
— А я — его. Но этот вопрос о назначении его государственным секретарем! Я затрудняюсь…
— Да?
— О, он вполне подходящий человек, — заверил Харрингтон. — Исключительно честный, упорный. То, что нам нужно. Но есть некоторые соображения…
Леонард выглядел удивленным.
— Конечно, вы не…
Харрингтон устало махнул рукой.
— Нет, мистер Леонард. Я смотрю на это лишь с точки зрения человека, который всю жизнь отдал служению обществу. И я знаю, что Джонсон несомненно, думает о назначении с чувством близким к ужасу. Бывали не раз моменты в прошлом; когда он готов был подать в отставку, и его удерживало только чувство долга.
— Человек не может просто так отвергнуть возможность возглавить управление государством, — заметил Леонард. — К тому же на прошлой неделе Харви заявил, что сенатор примет этот пост.
— Да, я знаю, — сказал Харрингтон. — Я читал его статью.
Леонард перешел к делу.
— Не хочу отнимать у вас слишком много времени, — сказал он. — Я уже собрал кое-какие материалы.
— О, ничего, — улыбнулся Харрингтон. — Я в вашем полном распоряжении. Мне совершенно нечего делать сегодня вечером — до ужина с матерью.
Леонард слегка поднял брови.
— Ваша мать еще жива?
— Для своих восьмидесяти трех она еще очень жива, — с гордостью сказал Харрингтон. — В стиле матерей Уистлера. Спокойна и прекрасна.
— Вы счастливы. Моя мать умерла, когда я был совсем молод.
— Мне жаль это слышать, — сказал Харрингтон. — Моя мать — настоящая леди до кончиков пальцев. Сейчас таких немного. Я очень многим ей обязан. Возможно, больше всего я горжусь тем, что написал обо мне ваш редактор Седрик Мэдисон несколько лет назад. Я отправил ему благодарственное письмо и все собирался с ним увидеться, но так и не удалось. А встретиться хотелось бы.
— И что же он написал?
— Он написал, если я правильно помню, что я последний живой джентльмен.
— Прекрасные слова, — согласился Леонард. — И вам, должно быть, понравился бы Седрик… Временами он кажется странным, но, подобно вам, он увлекающийся человек. Дни и ночи проводит в редакции.
Леонард достал из своей папки несколько листков с заметками, просмотрел их и отыскал нужную страницу.
— Мы готовим большой очерк о вас, — начал он. — С портретом на обложке и фотографиями внутри. Я уже многое о вас знаю, но есть кое-какие вопросы, несообразности…
— Не уверен, что понял вас.
— Вы знаете, как мы действуем, — объяснил Леонард. — Проделываем изнурительную подготовительную работу, чтобы быть уверенными в истинности каждого факта. Беседуем с друзьями детства нашего героя, с его учителями, со всеми, кто может помочь лучше понять его. Посещаем места, где он жил, собираем слухи, маленькие анекдоты. Тяжелая работа, но мы гордимся тем, что проделываем ее.
— И имеете на это право, молодой человек!
— Я отправился в Вайлусинг в Висконсине, — продолжал журналист. — Ведь, как известно, вы там родились.
— Очаровательное место, насколько я помню, — сказал Харрингтон. — Маленький городок, зажатый между рекой и холмами.
— Мистер Харрингтон.
— Да?
— Вы там не родились.
— Простите?
— В окружной книге записей рождений вас нет. И никто вас не помнит.
— Это какая-то ошибка, — удивился Харрингтон. — Вы, наверно, шутите?
— Вы учились в Гарварде, мистер Харрингтон. Выпуск тысяча девятьсот двадцать седьмого года.
— Верно.
— Вы, вероятно, не были женаты, сэр.
— Была девушка, она умерла.
— Ее звали Корнелия Сторм, — сказал Леонард.
— Да, это ее имя, факт этот мало кому известен.
— Мы делали свою работу, мистер Харрингтон.
— Я не это имел в виду. Тут нечего скрывать. Да и выставлять напоказ тоже нечего.
— Мистер Харрингтон…
— Да?
— Не только Вайлусинг. Все остальное тоже. Нет записей о вашем обучении в Гарварде. И никогда не существовало девушки по имени Корнелия Сторм.
Харрингтон вскочил.
— Вы забываетесь! — воскликнул он. — Что это значит?
— Простите, — сказал Леонард. — Возможно, мне следовало найти другой путь, а не сваливать на вас все сразу. Если хотите…
— Хочу, — сказал Харрингтон. — Думаю, вам лучше уйти.
— Не могу ли я что-нибудь сделать?
— Вы уже достаточно сделали. Вполне достаточно.
Он снова сел в кресло, сжав подлокотники дрожащими руками, слушая, как уходит журналист.
Когда хлопнула входная дверь, он позвал Адамса.
— Я могу быть чем-нибудь полезен? — спросил Адамc.
— Да. Скажите, кто я такой?
— Но, сэр, — удивленно ответил Адамc, — вы мистер Холлис Харрингтон.
— Благодарю вас, Адамc, — сказал Харрингтон. — Я тоже так думаю.
* * *
Сгущались сумерки, когда он повернул машину на знакомую улицу и остановился на обочине перед старым домом с белыми колоннами, стоящим в стороне под сенью больших деревьев.
Он заглушил мотор, вышел и постоял немного, впитывая дух этой улицы — чистой, правильной, аристократической улицы, убежища в нынешний век материализма. Даже машины, движущиеся по ней, сказал он себе, понимают это свойство, потому что идут медленнее и тише, чем на других улицах, и в них чувствуется почтение, чего трудно ожидать от механизма.