Ехали долго, через мост, в барачный пригород, приторно пахучая музыка отсасывала из нутра машины последний воздух, открыли окна, холодные потоки студили голову, не отрезвляли. Пьянило все: сладкое крепкое вино из складной рюмки, громкие, сквозь шум мотора разговоры об эмансипации, длинные сигареты «Ява» из полной, черной с золотом, пачки.
В барак Антонина входила впервые. Сначала был сосновый дом у родителей, потом общежитие-пятиэтажка, дальше комната в малосемейке и наконец своя квартира, полученная не без помощи Веры. Барак был дряхл и грязен, щелястый пол в длинном коридоре мокро скрипел, пахло застоявшейся мочой. И Антонина ненадолго испугалась. Но быстро успокоилась. Комната, куда они вошли, была словно бы из другой действительности. Стены были ровные, оклеенные бордовыми с позолотой обоями. Одна стена с пола до потолка уставлена книжными полками, книги новые, их нетронутые корешки поблескивают. Мебель мягка, без углов, уютна. Лишь маленький низкий стол, заполненный пустыми консервными банками с окурками, засохшими на тарелках Остатками еды, идущий от него луковый запах, мутные граненые стаканы нарушали картину.
Но стол был тут же очищен, из холодильника достали сыр и колбасу, нарезали тонко, поставили три бутылки темного вина с медалями на этикетках и три хрустальных больших бокала. Мужчины не торопились, не ели, курили, пили вино небольшими глотками.
Лишь Антонина спешила. Что на нее нашло? Рассказать, как гордятся ею родители в своем районном городке, а все родственники делают вырезки из областной молодежной газеты с ее публикациями, как ее совсем еще недавно снова приглашали на замредактора в родную районку. Но она не поедет, нет, не поедет, там прошлое, а она хорошо устроилась, у нее квартира, муж-летчик, работать становится все интереснее. Они добились, чтобы от них наконец-то убрали ретрограда-редактора, и теперь будут выборы. И знаете, кто победит? Да ее подруга, Вера Барская, ее Веруня, а сама она станет вместо Веруни завотделом, потому что Веруня без нее никуда. Веруня умеет все организовать и пробить, но писать для нее сплошное мученье, даже официальные кирпичи без нее, Антонины, она не может слепить. Жалко Веруню. Но не только поэтому. А потому, что она, Антонина, способная и даже талантливая.
Она пила, говорила и вдруг остановилась ненадолго, почувствовав еле ощутимый запах опасности.
— Грязная идиотка! Идеалистка! Кретинка! — кричала на нее вчера Веруня. — Сама смешала себя с грязью. Пахло там чем-то. Говном и пахло, от тебя и пахло. Я предполагала, что ты плохо кончишь, но опуститься до такого…
Антонина остановилась и обернулась, — Верхний свет в комнате был потушен, и горел красный фонарь, это был торшер с малиновым абажуром, на длинной тонкой ноге, с выточенными округлостями и впадинами, полированными и багрово-блестящими. Нет», пахло пока не опасностью, просто бараком. Барачных людей различишь за версту. От них пахнет гниющим деревом вперемешку с мокнущей глиной, вчера съеденным луком, залежалым нестираным бельем. Это запах разлагающейся заживо природы, с умыслом или по недомыслию не похороненной вовремя людьми, мучающейся безвинно, заражающей невольно виновников, сколько бы они от нее ни отказывались или делали вид, что не замечают ее. Видимого источника в комнате не было, напротив Антонины сидели на дорогом диване двое ухоженных мужчин, только улыбки у них были словно бы приклеенные», но Антонина все это рассказала им и успокоилась.
И тут же начала объяснять, что ей никогда не важно, кто, где и как живет, дело совсем не в этом, главное — не притворяться, а быть самим собой, все беды от притворства перед людьми и самим собой. От притворства слабые получают силу, сильные слабеют, отсюда и вино для них поначалу как допинг, потом болезнь, в которой на притворство уже не остается сил, оно претит, как надоевшая личина…
Она опять остановилась, только сейчас заметив, что говорит все одна, те двое напротив молчат, не возражают, как бывало в ночных благоустроенных грязных квартирах, наверно, и теперь на улице была ночь, окно было плотно зашторено.
— Что? — спросила она.
— Ничего, — ответил один из них, они были на одно лицо, незапоминающееся. — Раздевайся. — И сразу оба встали над ней.
— Да вы что? Вы что? О чем вы? — Голос ее потерялся, захрипел, дыхание пропало.
А они засмеялись, негромко, в лад, взяли ее сильными руками. Она кричала, кусалась, вырывалась и колотила в дверь. Тогда кто-то застучал в стену.
— Да черт с тобой. Одевайся. — Ей бросили пальто, сумку, предложили еще выпить, закурить, она отказалась. — Черт с тобой. Отвезем тебя домой.
Ей показалось, что она так быстро победила, и она опять начала говорить, спеша, еще не отдышавшись, что они ошибаются, они зря вообразили себя плохими людьми, они хорошие…
Она очнулась на рассвете в мелком лиственном лесу, от начавшегося в нем холодного дневного ветра. Зима еще не пришла, голые коричневые и бурые ветки зашумели, засвистели, отсохшие трещали и падали в уже прошлогоднюю траву. Сухая трава была безмолвна и пахла пылью. Запах был непереносим, и казалось, что это от него болит избитое и оплеванное, распластанное по осенней земле ее тело. Она ощупала его непослушными руками, держась за ствол какого-то дерева, встала. Голова закружилась, вспомнив все, она снова упала в траву, стукнувшись головой о дерево, ненадолго забылась.
Озноб и тошнота вернули ее в холодное серое утро, невдалеке шумели по асфальту машины, боль сосредоточилась в голове и внизу живота, надо было что-то делать. Она оползала небольшую треугольную поляну, собрала остатки одежды и надела их на себя, запахнула влажное, в пятнах, без пуговиц, светлое пальто и пошла на шум машин. Очень хотелось пить, и она попила, со стоном припав к какой-то яме с темной без запаха водой, сухой лес гудел и словно выталкивал ее из себя своим свистящим ветром.
Потом она долго брела по краю шоссе на дымящиеся трубы города, останавливалась и поднимала руку, заслышав догоняющую ее машину. Редкие из них притормаживали, через стекло пропечатывались брезгливые лица, не открывая дверей, разглядев ее, уезжали. Наконец заляпанный грязью грузовик, набитый доверху сетчатыми мешками с картошкой, остановился, пожилой дядька в фуфайке и рыжей шапке-ушанке молча распахнул дверцу, не проронив ни слова, довез ее до трамвайного кольца, отвернулся, пока она выбиралась из кабины.
— Господи, явление! — Веруня всплеснула руками, когда она вошла и, осев по стене на пол, заревела.
Поначалу Веруня заставила ее вымыться, переодела в свое, прикрикнула на появившегося на кухне мужа, поставила перед ней оставшуюся после именин еду и полстакана темно-красного вина. Не елось, Антонина выпила, все стало реальней и легче, она рассказала Веруне обо всем, сил притворяться больше не было: прежние ночные похождения были всего лишь экскурсиями, за них, за них ей все это, черный лес в свете автомобильных фар был глубок, в нее вливали насильно сладкое густое вино, раздевали, издевались, стукали ребром ладони по виску, когда она, опомнившись ненадолго, бежала куда-то во тьму, ее ловили, хохотали, плевали на сведенные судорогами ноги, давили в плевках окурки, конечно, она никогда не превратится в тетьку Аньку, куда ей до нее.
— Тебе надо домой, — сказала Веруня сразу после этого и принесла свой старый плащ. — Сиди. Я пойду за такси.
— Нет! — закричала Антонина. — Я никуда не хочу. У меня никого нет. У меня нет дома. Не гони меня. У меня вообще ничего нет.
— Господи, напасть, — рассердилась Веруня. — У меня две комнаты. Дети вот-вот от родителей вернутся. Куда я тебя дену, такую?
Она пролежала у Веруни в гараже неделю, под старым тряпьем, на пропахшем бензином топчане, смазывала тело доставленными Веруней какими-то импортными мазями, почти ничего не ела из ее еды, пила холодную воду из пластмассового ведра и опять не знала, почему она оказалась здесь. Ничего и нельзя понять, когда жизнь, оборвавшись, заключается только в несколько прожитых и в единственный завтрашний день. Прошлое было ночью, жуткой, больной, за которую себя хотелось убить. Будущее было страшным, страх не давал выйти из этого холодного бетонного гаража на свет, когда за каждым поворотом ждет что-то неясное, но обязательно опасное, когда жить станет вообще невозможным. Веруня ей сказала, что Колька звонил, но она знала, что он мертв, квартира разорена, сожжена, многие пострадали, ей нельзя туда вернуться, что-то страшное случилось с ее матерью, отцом, может быть, они тоже умерли и под закрытой дверью ее ждет пожелтевшая записка, что ей надо прийти на почту и получить телеграмму. Реальнее всего из бившегося в виски дни и ночи была легонькая глуповатая фраза, сказанная неизвестно кем и к чему: спасайся, девочка.
Продолжения не было. Она перебрала в уме всех своих знакомых, их было много, числящихся когда-то даже в друзьях. С женщинами всегда можно было обсудить повседневные дела, с мужчинами поговорить о политике и пококетничать. Но она твердо знала теперь, что такая она никому из них не нужна. Даже тетьке Аньке она такая не нужна. Это предел, дичь, потому что нечеловеческое, но даже тетька, Анька знает, что каждый переживает свою беду в одиночку, или это был выход, или из этого выхода не было.