— О, мои ужасные сны, мои трагические воспоминания…
Женщина наконец заговорила. Никакие слова не способны передать впечатление, производимое звуками ее голоса.
— Кардинал, — сказала она. — Я отдала вам приказ. Подчиняйтесь.
Дворянин содрогнулся, а потом тихо ответил:
— Повинуюсь Вашему Святейшеству!
— Кардинал, — вновь заговорила она без всякого волнения. — Вы произнесли опасные слова. Не забывайте, что если в Риме я действительно та, кем вы меня именуете, — наследница папского перстня Иоанна, то здесь, в Париже, я всего лишь внучка Лукреции Борджиа, принцесса Фауста.
Кем же была эта женщина, державшаяся как императрица, говорившая так, словно на ее гордой голове была тиара? Фауста? Принцесса Фауста?
Какая загадочная, какая невероятная жизнь была прожита ею? И почему так старательно воскрешала она жуткое, притягательное и мрачное имя своей бабки Лукреции Борджиа? Борджиа! Всемогущество, воплощение ужаса, само убийство в человеческом облике! Лукреция!.. Любовь и безудержный разврат!.. Яд и поцелуи! Яркая вспышка метеора на трагическом празднестве, где мужчины умирали от ее улыбки!..
Неужели то могущество, ужас и слава вновь воплотились в этой женщине? Возможно. Ведь человек, которого Фауста назвала кардиналом, несмотря на то, что он не носил облачения, но носил шпагу, человек, закованный в броню гордости старинного рода, человек, глаза которого светились проницательностью, а лицо выражало непреклонную решимость, слушал ее так, как, по библейской легенде, Моисей слушал голос, исходивший из облака на горе Синай. Когда женщина умолкла, он почтительно склонился перед ней. Его поза выражала готовность повиноваться.
Вчера Париж пережил день Баррикадnote 3 . Город, который только что охотился за своим королем, город, ощетинившийся пиками и пахнущий дымом недавних перестрелок, чествовал нынче фиалку и розу: Париж во все времена обожал мятежи и цветы, смуту и улыбки на своих улицах. Залитая солнцем, шумная Гревская площадь в этот радостный майский день ежегодной большой ярмарки цветов представляла собой неописуемое смешение линий и красок, смеющихся нарядных дам и нищих в лохмотьях, господ в роскошных камзолах и балаганщиков в пестрых трико.
Кардинал, погруженный в сумрак своего прошлого, рассеянно смотрел сверху на эту феерию радости. Вдруг отмеченное им на противоположных концах площади движение заставило его вздрогнуть.
Справа показалась фантастическая колымага Бельгодера, которую с трудом волокла измученная кляча. Труппа цыгана въезжала на Гревскую площадь.
Слева же виднелась группа молодых дворян, затянутых в буйволиную кожу и вооруженных боевыми шпагами. Они окружили еще более восхитительного и мрачного, чем накануне на холме Шайо, герцога Генриха де Гиза, по прозвищу Меченый, некоронованного короля Парижа.
Грозный полководец, казалось, ничего не замечал: ни смешанного со страхом почтения, заставлявшего людей склонять головы при его появлении, ни тревожного стремления толпы угадать, какие думы преследуют того, кто держит в руках судьбу престола и народа. Он не видел, что цыганка Саизума в своем плаще и красной маске, ведя лошадь под уздцы, приближалась к нему медленно и безмолвно, словно живая загадка; рядом с ней шел Бельгодер, который суетился и восклицал:
— Начинаем представление! Начинаем представление! Спешите увидеть! «Что увидеть?» — спросите вы. Сначала чучело леопарда, доставшееся мне от королевы Нубии! Затем — знаменитого Кроасса, пожирателя камней, и прославленного Пикуика, глотающего горящую паклю!.. Представление начинается! Сюда! Торопитесь!..
Из окна кардинал увидел Гиза, подходившего к Бельгодеру — воплощение ужаса приближалось к воплощению комического… или отвратительного.