Там, в поселках, чича развязывала язык, приносила дикое веселье, возбуждая яростные чувства; здесь же, в джунглях, он; угадывал чужую боль, подобную той, что терзала его прежде. Напиток этот омывал глубины его души. возрождая добрые слова, которые неуклюже слетали с его уст, за долгие годы привыкших лишь к мрачным проклятиям.
В начале этой новой близости Сеньор лишь удивленно взирал на своего переменившегося товарища и однажды спросил, нет ли у того жара, Мануэль покачал всклокоченной головой. Тогда Сеньор умолк; но он слушал, он должен был слушать и, слушая, забывал о себе.
— Сеньор, мы — охотники, — сказал Мануэль, — я ищу золото, которое не очень нужно мне, и легко найду его, а ты…
— Покоя, Мануэль, покоя, который мне бесконечно нужен, но найти которого не смогу.
Путешественники плыли теперь вверх по голубой Палькасу. Сильное течение позволяло делать лишь по пять миль в день. Но и такое расстояние могли одолеть только очень крепкие люди. Скалы, покрытые тиной, где барахтались клубки водяных змей, зловоние прогретых до дна стариц за отмелями, стремительные потоки, которые приходилось преодолевать дюйм за дюймом, безжалостная жара, вечно кружащиеся стальные тучи ядовитых мух, и даже необходимость, вычерпывать воду из каноэ — все превращало день в ад, а ночью боль затмевала время отдыха, обращая его в кошмар; но охотники — один сумрачный, другой веселый — только набирали силу, медленно двигаясь дальше.
Часто Мануэль выбирался на берег и, возвращаясь, говорил, что каучуковых деревьев тут больше, чем он видел когда-либо, но все же недостаточно, чтобы начать промысел. Следует идти выше по реке, к более богатым местам. На закате они разбивали лагерь. Сидя У дымных костров, они ловили рыбу или лежали бок о бок под навесом, и тогда Мануэль пускался в рассуждения.
Он рассказывал о своей долгой жизни в джунглях, сжигаемых солнцем, о реках и лесах, о драках и лихорадке, возвращаясь в те далекие годы, когда он, отверженный, плавал по морям, как матрос, контрабандист. Он черпал из памяти тех лет, пока не добрался до катастрофы, превратившей его в бродягу.
— Что сделало тебя человеком вне закона? — вопрошал он, разгоняя широкой ладонью рой летающих у лица насекомых. — Женщина! Что толкает большинство людей странствовать по неверным дорогам жизни? Что двигало тобой, дружище? Может, женщина? Qien sabe?1 Я любил одну девушку. Глаза ее напоминали ночь, губы — огонь, она была прелестна как сама жизнь. Смотри, мои руки дрожат! Много лет прошло, Сеньор, — пять, может, и десять, не помню, да и что годы? Мы поженились, у нас был дом на зеленом холме, над заливом, где гулял ветер, и мы видели белые барашки волн, набегавших на песок. Затем из-за моря появился моряк из твоей страны, Сеньор. Он повидал свет, он умел увлекать женщин — и женщины изменяли своей любви. Она бродила со мной в сумерках по берегу. Ветер трепал ее волосы. Я повторил ходившие о ней слухи, бросил ей обвинение в том, что она любит какого-то человека, которого я никогда не видел. Она созналась в этом с гордостью, скажу даже — дерзко: и, пожалуй, без тени стыда. Вот этими руками, Сеньор, я поставил ее на колени, перехватил ее горло и долго-долго смотрел, как взгляд ее огромных глаз останавливался, стал страшным, губы раскрылись…
— Ты задушил ее? — вырвалось у Сеньора.
— Я был извергом, — продолжал испанец, — я ничего не чувствовал, кроме того, что она полюбила другого. Я скрылся за морями. Я помутился разумом, но потом пришла ясность, а с ней и правда. Как я узнал ее, не могу сказать — это остается тайной, но моя любимая была невиновна. И тут я словно попал в ад.