Это было очень важно — справиться самому… всегда справляться самому.
Не то чтобы Пауль уже тогда строил планы — просто он согласен был быть инопланетянином и уродом, но не инвалидом. Нет уж. Он сможет все, что сможет, и не как все, а лучше.
Пока что это было, наверное, просто честолюбие. Ну и гордость, а как же.
Наследственный гонор.
…Потом он узнал, что в его случае "инопланетянин" в переводе на официальный язык Империи означает — "генетически ущербный". А в переводе на чуть менее официальный, зато общеупотребительный — "недочеловек". Иногда еще говорили "мутант", когда хотели, чтобы звучало пострашнее.
Среди книг в библиотеке обнаружилась брошюра "Имеют ли мутанты право на существование". Выглядела она очень скучно, серая, на ломкой от старости дешевой бумаге, с расплывшимся бледным шрифтом — о таком говорят: "слепой". Когда Пауль впервые услышал это выражение, он подумал было — что слепой шрифт предназначен специально для слепого читателя. Глупая идея, конечно. Такие шрифты, по-видимому, когда-то существовали, но вышли из употребления за ненадобностью. А этот текст ему с его глазами разбирать проще, чем любому нормально зрячему.
Словом, книжица была невзрачная и вызывала зевоту одним своим видом. Ему никогда не пришло бы в голову это читать, если бы он не понял внезапно, что содержание брошюры может касаться его непосредственно. Как мутанта и недочеловека.
Автор был гуманистом. Он доходчиво, популярно, с примерами и аналогиями объяснял своим читателям, что не всякого мутанта нужно уничтожать, некоторых можно оставить в живых. От них может быть даже польза. Некоторые из них разумны, как настоящие люди, не следует разбрасываться такими ресурсами. Разумеется, нельзя позволять им размножаться, чтобы не наносить удар по генофонду. Идеальный выход, — утверждал автор, — не избавляться от всех мутантов в младенчестве, а подращивать наиболее перспективных из них и производить повторный отбор после прохождения тестов на разумность. По итогам тестов неудачных ликвидировать, а пригодных к дальнейшему использованию — кастрировать и оставлять в живых.
Пауль поймал себя на том, что, убаюканный благожелательным интеллигентным тоном автора, готов согласиться с некоторыми его соображениями. Чисто теоретически. Забыв на мгновение, что это все — о нем самом.
Ощущение было — будто вляпался в тухлятину. Оттолкнул брошюрку. Страницы перелистнулись обратно. Открылся титульный лист, такой же серый и невзрачный, как и все остальные. У нижнего края проставлена дата.
Встал, подошел к полке с томами энциклопедии, проверил датировки.
Автор действительно был гуманистом, потому что писал во времена бурного исполнения генетического кодекса Рудольфа I. В годы, когда уничтожать неполноценных было повсеместным правилом, призыв к сохранению хотя бы некоторых выглядел головокружительно прогрессивным.
Этот человек пекся о тебе лично, Пауль фон Оберштайн. Что тебе больше нравится — не быть вовсе или жить полезным членом общества, признанным разумным, но непригодным к размножению? Вопросы размножения как таковые пока его не интересовали, но все-таки он заглянул в другой том энциклопедии и бегло изучил кратенькую статью о кастрации.
Это тоже было познавательное чтение.
…Некоторое время он размышлял о праве на существование. Наконец решил задать уточняющий вопрос.
— Герр Кнеппер, что значит — "разумный"?
— Хороший вопрос, — ответил герр Кнеппер, соображая на ходу, с чего бы вдруг. — Давайте пройдемся по саду и подумаем над ним вместе.
После получасовой беседы Пауль резюмировал:
— Похоже, я разумный.
— Само собой, — удивился герр Кнеппер. — А вы сомневались?
— Конечно, — сказал Пауль. — Я же недочеловек.
— Великий Один, с чего вы взяли… — начал было герр Кнеппер и замолчал.
— Ну да, — сказал Пауль.
— Этот закон отменен, — осторожно заметил герр Кнеппер. — В наиболее неприятной части.
— То, что от него осталось, мне тоже кажется довольно неприятным, — произнес мальчик невыразительным голосом.
Учитель не сразу нашелся с ответом.
…Мечтам он никогда не верил. Он верил только составленным планам.
А то, что поддается планированию, стоит любых усилий и временных затрат.
Начав с мысли об отмене кое-каких законов, он незаметно для самого себя перешел к конкретному практическому вопросу: как этого можно добиться. Пока получалось, вроде бы, что решение можно найти.
Но только не с этого места. Не из библиотеки и даже не из особняка.
Здесь голос глохнет, поглощенный бесконечными книжными корешками, портьерами, мягкими спинками и сиденьями старинной мебели — и жалкий отзвук, вылетев в сад, повисает на ветвях. Хоть кричи — никто не услышит.
Надо стать тем, кого слышат.
Вовсе не обязательно, чтобы слышали все — или даже просто много народу. Достаточно, если услышит один-два человека. Но это должны быть правильные люди.
Правильные люди находятся при дворе. Или хотя бы вхожи туда.
Добраться до их ушей… учитывая не просто отсутствие статуса — невозможность приобретения статуса…
А собственно, так ли это?
Действительно ли подходящий статус недостижим?
В любом случае, остаться здесь — значит дать планам иссохнуть, выцвести, осыпаться трухой. И вместо живого и осязаемого плана лелеять в кулаке хрупкие косточки жалкого скелетика — типичной мечты.
Ни за что.
Наружу. Где-то там есть лестница, ведущая наверх.
…Университет имени Отто Вильгельма на Лимарге, система Хеймдалль, ответил согласием.
Никому в голову не пришло спрашивать у абитуриента, есть ли у него глаза, и если есть — то какие. Была представлена блестящая вступительная работа, были получены заверения — с печатями и подписями — о платежеспособности будущего студента. Стипендия ему не требовалась, он был достаточно обеспечен, чтобы учиться за свой счет. Провинциальный университет не мог позволить себе упустить студента с деньгами.
Когда же студент прибыл и физическая его ущербность стала очевидна, в кулуарах за закрытыми дверьми прошелестела маленькая буря. Отослать обратно? До слез жаль утраченной прибыли. На какой факультет?.. математический? Господа, если бы он лишился зрения в результате несчастного случая, никого бы не волновали его протезы. Есть предложение: сделать вид, что мы не поняли и не осознали. Если нагрянет проверка, притворимся идиотами.
За все пять лет она так и не нагрянула.
Рабенард вылетел на Лимаргу вместе с молодым хозяином и взял на себя обустройство быта. Хозяин же погрузился в учебу с головой.
Математический факультет — полезно и интересно, но недостаточно. Лекции на философском. Два семинара по теории государства и права на юридическом. Спецкурс по истории цивилизации на историческом.
Как правильно он поступил, улетев с Одина в эту глушь. Здесь, вдали от центра мира, встречались вольнодумцы. Несколько таких преподавали в университете. Двое или трое были настолько безумны, что осмеливались высказываться на занятиях. Один из этих безумцев частным образом собирал заинтересованных у себя дома — это был невиданный в метрополии вид досуга: дискуссионный клуб вокруг чайного стола.
Пауль был тихим студентом, зацикленным на домашних заданиях, докладах и рефератах. Говорил только когда спрашивали — и только о том, о чем спрашивали. Однокашники быстро прекратили попытки установить близкий контакт — он просто не понимал, чего от него хотят, и времени было жаль. Его можно было с пользой потратить на что-нибудь более осмысленное, чем пирушки, вылазки в город к женщинам, хулиганские выходки и драки. Впрочем, драться пришлось. Раза два.
Наверное, если бы он учился когда-либо в школе, и драки бы не понадобились. Но у него не было практических навыков общения со сверстниками, и кое-что пришлось наверстывать… ну что же. Он справился.
Перестали приставать, но и звать в компанию перестали тоже. Он вздохнул с облегчением.
Оказалось, правда, что инопланетянам не доверяют — само по себе это было бы совершенно несущественно, но мешало проникновению в узкий круг допущенных к неким чаепитиям. Других приводили друзья, говорили хозяину: можно, мой приятель тоже поприсутствует, я за него ручаюсь? За Пауля ручаться было некому.
Но на третьем курсе герр Штальберг пригласил его сам.
— Вам будет интересно, — вот что он сказал.
И был прав.
…Когда Пауль был уже на пятом курсе, кружок пришлось прикрыть. До университетского начальства дошли слухи — слишком явные, чтобы оно могло по своему обыкновению заткнуть уши и зажмуриться. Герра Штальберга вызвали на ковер, пригрозили увольнением и сигналом в инстанции. Выбора у него не было — и, выйдя от декана, он разослал участникам дискуссионного клуба короткие сообщения на коммы: "В ближайшее время чаепитий не будет. Чайник сгорел".