Так и не лег на диван. Старую пальтушку дала ему Зоя Григорьевна. Лег и будто нет его. Ни всхрапнет, ни ойкнет. Она к себе на кровать ушла. Есть у нее в переднем углу будто спаленка, шкафом отгороженная. Села и так-то всю ночь, в окошко глядя, просидела. Хороший вид у нее из окна раньше был. Прямо обочь дороги тополя могутные росли. Срубили их. Свет, видно, кому-то застили. Насадили молоденьких. Ждать стала, когда поднимутся. Солнце в них заполощется веснами. Белым пухом середку лета короткого обозначат. А в непогоду зашумят, и жутко, и жалко их, что где-то в небе они маются, а каждому судьба своя. Да только в пору вошли топольки, подрезали их. Теперь зимой и осенью они страшны. А особенно среди зелени весенней, позже всех листом занимаются. Карлы невеликие да толстые, пальцы обгорелые в небо тянут.
Раза три просыпался ее гость. Голову косматую поднимет, спросит сквозь сон:
— Не спишь, Григорьевна? Поди, меня боишься? Дак я пойду.
— Нет, — отвечает Зоя Григорьевна. — Старость, видно. Не спится.
— Ну, — он бормочет. — Спать, видно, время, и не спать время.
Встал он рано и тихо. Зоя Григорьевна глаза дремные от окошка отвела. А он на табуретке сидит, в сапогах и пальтишке уже. Сто спасиб да извинений наговорил и ушел…
— Так вот ушел и ничего не взял? — ухмыляясь, спрашивает сержант.
— Дура ты, Григорьевна. Ох, дура, — протяжно выговаривает знакомец Зои Григорьевны; он сидит, протянув наполовину дежурки ноги, руки его почти дотягиваются до заляпанных грязью носков болотных сапог. — Да мне идти-то рядом было. А тебя увидел, обессилел. Сидишь ты, приушипилась, никого не трогаешь, и тебя никто не тронь. Ох, и дура, нашла кому рассказывать и где.
— Как с женщиной разговариваешь? — Подходит сержант к задержанному и перешагивает через его ноги. — Документы. Так. — Он снова садится за стол и раскрывает паспорт. — Конин Егор Николаевич. Победоносец, — усмехается он. — Врал, значит. Вы по делу, пожалуйста, говорите, — обращается сержант к Зое Григорьевне. — Неужели не взял ничего?
— Для форсу я. Неужели неясно? — Победоносец смотрит то на женщину, то на сержанта.
— Я поначалу-то думала, правда, не взял. — Зоя Григорьевна улыбается. — Так-то месяц прошел, не схвачусь…
…Целый месяц прошел. Сидит Зоя Григорьевна как-то вечером, телевизор смотрит. Картина производственная, мудрено порой, да спать-то рано. В дверь забарабанили. Бойко, по-свойски. Открывает она. На пороге человек стоит: сапоги резиновые, пальтишко обдергайчиком, шапчонку в руках мнет. Волосы длиннющие развеваются, будто не с головы идут они у него, а сзади на него налетают и вперед толкают.
— Здравствуй, Григорьевна! Я ведь опять пришел! — Пальтишко тут же, сапоги скинул, волосы пригладил, за стол сел. — Эх, хорошо по друзьям-то ходить. Пока всех обойду, ноги не носят!
Растерялась Зоя Григорьевна, угощение на стол выставляет.
— Раз друзей у меня много, значит, людей хороших на свете много! Так ли? — продолжает гость.
— Конечно, — отвечает Зоя Григорьевна, — есть люди хорошие.
— Ах ты, какая! — Он засмеялся. — На лавочке сидишь! Разве ладно сидеть-то, пока живой?
— Я свое отработала, — возражает Зоя Григорьевна. — Вы молодые, вам и бегать.
— Какой я молодой, Григорьевна. — Гость тарелку с пирогами уже опорожнил, Зоя Григорьевна еще добавила. — Хороши пироги у тебя. Ох хороши! Тридцать три уже стукнуло. Всю святую Русь исходил. На зиму такой вот, как ваш, городок облюбую, перезимую, а весной только и видели, дальше полетел. Нету мне покою, Григорьевна. Ни дела мне, ни места нету.
И замолчал. Лицо свое тонкое наморщил, и здесь сидит, и нету его, только венка синяя на шее его бьется, торопится будто.
— Семья-то есть у тебя? — кашлянув, спросила Зоя Григорьевна.
— А? — Он встрепенулся. — Была. Все вроде было. Как начинал, вроде знал, для чего жить буду. Ох, ты-ы. Светлое будущее впереди. Детдомовский я. Плотником работал. Жилы вытянул, а университет кончил. Потом будто увяз. Бежится будто легко, и все будто на месте. Будто земли да города все одинаковые. Своего найти не могу. — Он снова замолчал, голову опустил, волосы лицо закрыли.
— Работаешь-то где сейчас? — поддерживает Зоя Григорьевна разговор.
— Я-то? — Он словно бы развеселился. — Подметальщик я. Тут, в новом городе. А старый-то у вас как хорош! Через реку гляну на него, а подойти боязно. Начальник меня брать не хотел. Какой дурак, говорит, в дворники к зиме нанимается. Дурак или пропойца. Комнату тебе давай, а потом не выкуришь. — Гость захохотал, голову запрокинул и тут же задумчивым сделался. — Работа у меня хорошая. Рано-рано встаю. Ох! Землю еще никто испоганить не успел. Выпирает она из асфальта, дышит. Вся нечисть, что с вечера, мертвая уже, земля ее своим духом задушила. Соберу метелкой, и будто не было ее. А листья? Листья соберешь в кучи. Ты знаешь, Григорьевна, зажечь их надо обязательно вечером, в темноте, когда редко кто по улице ходит. Дым ядреный такой. Утонешь в нем, будто конец мира или начало его. Черт его знает. Один мимо идет, фыркает: безобразие. Другой подойдет на огонек неясный, вот тут и разговоры. Разговоры… — проговорил он будто про себя и забылся.
А Зоя Григорьевна смотрит на него, и кажется ей, что руки его, длинные да тонкие, все так и летают, так и летают. На нее взглянет, споткнется будто, волосы назад откинет, и опять не разобрать, с кем говорит, куда смотрит.
— А давай-ка, Григорьевна, песню, — услышала она тут и вздрогнула. — Средь высоких полей затерялося небогатое наше село…
— Ой, горе горькое по свету шлялося да на нас невзначай набрело, — подтянула Зоя Григорьевна.
И так хорошо ей, и горько, и сладко сделалось. Ну, она-то, думает, ладно, поет, дак и горе у нее случалось, и старуха она, ей такие песни петь положено. А он-то откуда про все это знает, как выводить такое может. Не заторопится, не споткнется, словечка не собьет.
Сидел он на стуле сначала пригнувшись. А чем горше песня, тем он прямее и выше. Руки по коленям уложил, голову поднял. Волосы вкруг головы легли гладко и замерли. В горлышке тоненьком, как в ручейке, будто камушек перекатывается. А ноги-то у него, охнула про себя Зоя Григорьевна, и полу почти не касаются, будто в воздухе он весь, и все выше, выше… А песня все дальше, про любовь да кручину, про серых уток да ямщика…
— Замолчи, Григорьевна, ох, замолчи, — умоляет Зою Григорьевну уронивший голову на грудь Егор. — Замолчишь ты или нет? Дура! — кричит он и колотит кулаками по столу.
— Все! — резко выдыхает сержант. — Хватит с меня! Вот бумага и ручка. — Он подходит к Зое Григорьевне. — Пишите объяснительную, когда и что он у вас взял и что знаете о сегодняшнем происшествии.
— Да кабы знала я. — Зоя Григорьевна всхлипывает. — Разве искала бы его. Уж все худое передумала. — Однако идет к стоящему у окна второму столу и задумывается.
— Так. — Сержант листает паспорт задержанного. — Прописка на месте. Место работы?
Егор гримасничает, развалясь на стуле.
— Давай, давай. — Сержант ухмыляется. — А я сутки считать буду.
— Стишки клепаешь? — Сержант накаляется. — Не таких видали. Где работаешь, говорю?!
— Ушел я давно из дворников. Церквуху ремонтируем. В старом городе. Леса вон отсюда видно. — Егор кивает за окно.
— Врешь. — Сержант приподнимается из-за стола и, увидев леса вокруг стоящего на берегу реки собора, берется за телефон. — Юрий Иванович? Райотдел беспокоит. Есть у вас такой, Конин Егор Николаевич? Строитель. Есть? Ну, ладно. Ладно. — Он кладет трубку. — Чего тебе от Пал Петровича надо было? Только коротко.
— Какой Пал Петрович? — Егор разводит руками. — Не знаю я никакого Пал Петровича. И гражданку эту не знаю.
— Все!!! — багровея, ревет сержант. — Попов! Уведи…
— Постой! Постой же ты, Христа ради! — Бросается к сержанту Зоя Григорьевна. — Это что же. Это что же… Это в тюрьму его, значит? Да за что же?
— За Некрасова. — Егор усмехается.
— Все. — Сержант трясет темноволосой головой. — Замотали. Я вас вместе сейчас. В одну камеру. Там спектакли устраивайте.
— Не могу я бумагу написать. — Зоя Григорьевна плачет. — Не умею.
— Ладно, — соглашается сержант. — Отвечайте на вопросы. Только коротко. Что у них с Пал Петровичем сегодня произошло? Как все было?
— Дак что, — начинает Зоя Григорьевна. — Я ведь на лавочке теперь не сижу. Некогда. Уборщицей в магазин пошла. Убралась, значит, перед обедом. Выхожу. А его, — она кивает на Егора, — считай, два месяца искала. В толк не могла взять. Самое худое думала. Он всю зиму ко мне приходил…