Гипнос - Лавкрафт Говард Филлипс

Говард Филлипс Лавкрафт Гипнос

Да хранят меня милосердные боги, если таковые действительно существуют в те часы, когда ни сила воли, ни какие-либо средства, изобретенные человеком, не могут развести овладевающих мною объятий сна. Смерть милосердна, ибо из ее владений нет возврата. Но тот, кто, выстрадав знание, вернулся из потаеннейших владений ночи, уже навсегда лишится мира и покоя.

Глупец, я был, что так неистово стремился погрузиться в тайны, не предназначенные для человеческого рассудка. Глупцом или богом был мой единственный друг, который вел меня этим путем, а в конце испытал все ужасы, которые могли бы достаться и на мою долю.

Я припоминаю нашу первую встречу на железнодорожной станции, где этот человек оказался в центре внимания толпы пошлых зевак. Он лежал без сознания, судорога свела его тело, придав ему уродливую неподвижность. На мой взгляд ему было около сорока лет; на это указывали глубокие морщины на изнуренном, со впалыми щеками, но безукоризненно правильном и красивом лице да еще редкие нити седины в густых волнистых волосах и небольшой аккуратной бородке, которая прежде была, вероятно, иссиня-черной. Высокий божественной формы лоб был точно высечен из белоснежного мрамора.

Внешность этого человека напомнила мне, скульптору по профессии, статую фавна, найденную в руинах храма античной Эллады и чудесным образом ожившую в наш удушливый век только для того, чтобы подчеркнуть холодную тяжесть напрасно прожитых лет.

И когда он открыл свои огромные, лихорадочно блестевшие черные глаза, я понял, что именно он способен стать единственным близким человеком для меня, у которого никогда не было друзей. Я знал, что именно такие глаза должны были видеть величие и ужасающую непостижимость царств, находящихся за пределами сознания и реальности; царств, которые я лелеял в своих грезах, но напрасно искал наяву.

Я разогнал толпу и предложил ему пройти со мной, быть моим учителем и проводником в призрачном мире фантазии. Он согласился, не сказав ни слова. Позднее я обнаружил, что у него удивительно мелодичный голос, в котором сливались пение скрипок и легкий звон хрусталя. Часто мы говорили дни и ночи напролет, пока я вытачивал его бюсты и миниатюрные головки из слоновой кости, дабы обессмертить различные выражения его лица.

Я не берусь передать словами суть наших занятий слишком уж эфемерной была их связь с обыденной человеческой жизнью. Они открывали перед нами огромную, неведомую вселенную, лежащую за пределами доступных нашему пониманию материи, времени и пространства. Вселенную, возможность существования которой мы ощущаем лишь иногда в тех особенных сновидениях, что неведомы заурядным представителям рода людского и лишь один или два раза в жизни являются к человеку, одаренному богатым воображением. Мир нашего бодрствующего сознания, рожденного из этой вселенной, соприкасается с нею не больше, чем мыльный пузырь с трубкой, из которой некий Арлекин выдул его по своей прихоти. Ученые мужи лишь смутно догадываются об этом, но в большинстве своем стараются этого не замечать. Мудрецы как-то вздумали истолковать эти грезы и развеселили своими речами даже бессмертных богов. Какой-то человек с восточными глазами сказал, что время и пространство относительны и люди осыпали его насмешками. Но этот человек высказал только предположение. Я же пытался превратить эти догадки в уверенность. Друг мой желал того же, и частично это ему удалось. С помощью разных экзотических наркотиков мы погружались в жуткие глубины сновидений в моей студии на верхнем этаже башни старинного особняка в туманном графстве Кент. Самой мучительной пыткой тех дней была невозможность выразить все, что я узнал и увидел в часы дьявольских занятий, ибо ни в одном языке нет подходящих для этого слов и символов. От начала и до конца наши открытия относились к области ощущений, которые нельзя сопоставить с деятельностью нервной системы обычного человека. И хотя они содержали некоторые образы времени и пространства, в основе этих ощущений не было ничего четкого и определенного.

Все, что доступно человеческой речи это передать общий характер наших опытов, определив их как погружения или полеты, поскольку во время каждого откровения какая-то часть нашего сознания отрывалась от всего реального и настоящего, смело паря над темными, внушающими ужас безднами, иногда прорываясь сквозь хорошо видимые препятствия, которые можно описать как густые плотные пары или облака.

Мы совершали эти бестелесные полеты то поодиночке, то вместе, и в последнем случае мой друг неизменно меня опережал. Я узнавал о его присутствии по картинам, всплывающим в памяти: его лицо, освещенное странным золотым светом и пугающее своей таинственной красотой, являлось мне с удивительно молодыми чертами, с горящими глазами, гордым изгибом бровей и чуть потемневшими волосами и бородою.

Мы не следили за временем: оно казалось нам иллюзией. И в этом, несомненно, была доля истины, ибо мы постоянно удивлялись, отчего мы не стареем. Наши помыслы были чудовищны, наше тщеславие не знало пределов... ни Бог, ни дьявол не могли позволить себе то, чего домогались мы. Меня и сейчас пробирает дрожь, когда я говорю о наших занятиях, и я боюсь рассказывать о них более подробно. Скажу лишь, что когда однажды мой друг написал на листке бумаги желание, которое он не посмел произнести вслух, я сжег этот листок и со страхом взглянул в ночное небо, усыпанное звездами. Это было я только намекну нечто вроде желания управлять всей видимой вселенной, движением планет и звезд, и судьбами всех живых тварей. Клянусь, я не имел ничего общего с подобными притязаниями и, что бы там ни говорил мой друг, он, в лучшем случае, глубоко заблуждался. Я не настолько сильный человек, чтобы рисковать тем немногим, что сулит мне реальную удачу.

В ту ночь ветры из неизведанных пространств неудержимо мчали нас к безграничным пустотам за пределы материи и мысли. Особые непередаваемые ощущения переполняли нас восторгом. Сейчас они почти стерлись в моей памяти. Но даже то, что осталось, пересказать почти невозможно. Липкие облака быстро проносились мимо, и наконец я почувствовал, что мы достигли области, где прежде никогда не бывали. Мой друг был далеко впереди, но когда мы нырнули в ужасающий океан первозданного эфира, я заметил мрачное торжество, которым светилось его поразительно молодое лицо. Внезапно очертания его расплылись и исчезли, и в то же время я почувствовал, что оказался перед непреодолимым препятствием. Оно походило на те, что встречались и прежде, но было неизмеримо плотнее какая-то влажная клейкая масса, если такое определение подходит к качествам нематериального мира. Меня задерживал барьер, который мой друг и учитель преодолел без труда. Я вновь попробовал прорваться, но вдруг действие наркотика кончилось, и я очнулся в своей мастерской. В углу напротив раскинулось бледное и все еще бесчувственное тело моего спутника, на редкость изможденное и показавшееся мне немыслимо прекрасным, когда золотистый лунный свет залил его мраморные очертания.

Вскоре мой бедный друг пошевелился, и не дай мне Бог вновь пережить то мгновение, когда я услышал его дикий вопль и почти воочию увидел жуткие картины, промелькнувшие в его обезумевших от ужаса черных глазах. Я упал без чувств и пришел в себя лишь когда мой друг начал исступленно трясти меня, желая избавиться от страха одиночества. Так закончились наши добровольные погружения в пещеры грез. Дрожа от дурного предчувствия, мой друг предостерег меня от возможных попыток снова отправляться туда, где мы только что побывали. Он не посмел рассказать, что именно он там видел, однако несколько раз повторил, что мы теперь должны как можно больше бодрствовать, даже если для этого придется прибегнуть к сильнодействующим лекарственным средствам. Вскоре по невыразимому страху, охватывающему меня каждый раз, когда сознание покидает мое тело, я понял, насколько он был прав.

Даже после самого краткого и непродолжительного сна я чувствовал себя постаревшим, а друг мой дряхлел с пугающей быстротой. Больно было видеть, как быстро на глазах у него появляются морщины и седеют волосы. Наш образ жизни теперь полностью изменился. Прежде затворник свое настоящее имя и происхождение он тщательно скрывал теперь мой друг испытывал неистовый страх перед одиночеством. Он совершенно не мог оставаться один, но мне казалось, что и компания не могла его успокоить, хотя его единственным утешением в последнее время были шумные, неистовые пирушки. Внешностью и возрастом мы настолько не соответствовали окружению, что в большинстве случаев это вызывало насмешки, которые больно ранили меня, однако друг мой считал их гораздо меньшим злом, чем одиночество. Особенно не любил он бывать один под открытым небом, а если такое случалось помимо его воли, то часто украдкой посматривал вверх, как бы ожидая возмездия. Я заметил, что направление этих взглядов менялось в зависимости от времени года. Так весенними вечерами он смотрел на северо-восток, осенью на северо-запад. Летом он искал глазами что-то почти над самой головой, а зимой взоры его привлекала восточная часть небосклона.