Было охотнику и кормильцу в ту
пору четырнадцать лет, и долго тащить на себе такой возище у него не хватило
сил. Был он еще слишком жидок и скоро надорвался. Пришлось мачехе отдавать
младших ребятишек в детдом, и хватили они той самой жизни, коей стращали
когда-то родители старшего парня, стало быть меня, и не всем братьям и сестрам
та жизнь задалась... Поведав мне все это, братан сорвался со скамейки
пионерлагеря, схватил мой чемоданишко и поволок меня в город. Всю дорогу он,
захлебываясь, жестикулируя руками -- это у всех у нас от папы, -- говорил,
говорил и вроде бы наговориться не мог. Папа неизвестно где, а жесты, привычки
его, и не самые лучшие, навсегда отпечатались в нас. Мачеха, выйдя снова замуж,
выехала с новой семьей на магистраль. Коля задержался в Игарке, работал
таксистом, только что женился, но ни о молодой жене, ни о работе не поминал,
мысленно пребывал в лесу, на реке. На другой же день он утартал меня за старую
Игарку, на озера, и мы там -- порода-то одинаковая! -- нахлестали уток, но
достать их не могли. Стояло безветрие, озера заросшие, уток не подбивало к
берегу. Братец, недолго думая, снял сапоги, штаны, закатал рубаху на впалом
животе с наревленным в детстве пупом и побрел. Я ругался, грозил никуда больше с
ним не ездить -- на дне заполярных озер, под рыхлым торфом и тиной вечный лед, и
ему ли, с его "могучим" телосложением... -- Ниче-о, ниче-о-о-о! -- всхлипывая от
холода, брел Колька напропалую, вглубь. -- Привычно. -- Да еще поскользнулся и в
ответ на мою ругань выдал: -- Худ в воду бредет, худ из воды вылезает, худ худу
бает: ты худ, я худ, погоняй худ худа... -- У-ух! -- оступился братец, ахнул,
ожгло его водой, и поскорее на берег, не закончив присказки, однако несколько
птиц сумел ухватить. До красноты ошпаренный студеной водой, обляпанный ряской,
тиной и водорослями, он плясал возле костра, а наплясавшись и чуть обыгав, стал
намекать: не попробовать ли еще? Вода сперва только холодная, потом ничего,
терпимо. Я заорал на него лютей прежнего, и братец с сожалением оставил свой
замысел. Мы ждали ветра, чтоб он подбил уток к берегу озера, но дождались
шторма. Без припасов сидели двое суток по другую сторону Енисея, питаясь без
соли испеченными в золе утками. Во всех замашках брата, в беззаботности его, в
рассказах, сплошь веселых, в разговорах с прибаутками, да и в поступках тоже --
дружил с одной девушкой больше года, женился на другой, знаком с которой был не
то три, не то четыре вечера, не считая затяжного выезда на такси за город, -- во
всем этом было много от затерявшегося родителя. Лицом братец -- вылитый папа, но
больше всего было все же в нем мальчишки. Не прожитое, не отыгранное, не
отбеганное детство бродило в парне и растянулось на всю жизнь... Видать,
природой заказанное человеку должно так или иначе исполниться. Коля заявил:
точит его мечта махнуть зимой поохотничать в тундру. На машине работает без
души, в городе ему скучно. Отговаривать его было бесполезно, от этого он только
пуще воспламенялся, в братце бурлила отцовская кровь. В пору золотой осени,
когда на большом самолете я мчался по ясному небу в Москву учиться уму-разуму на
литературных курсах, братец мой, Николай Петрович, вкупе с двумя напарниками
бултыхался средь густых, уже набитых снегом, затяжелевших облаков в дребезжащем
всеми железками гидросамолетике, держал курс на Таймыр -- промышлять песца.
Самолет лодочным брюхом плюхнулся на круглое безымянное озеро с пологими, почти
голыми берегами, спугнув с него сбитых в стаи уток и гусей. Охотники соорудили
плот из плавника, перевезли на нем провизию и вещи на берег. Летчики,
настрелявшись всласть, собрали дичь с воды, пожали руки артельщикам, жаждущим
охотничьего фарта, и улетели, чтобы прибыть сюда вновь в середине декабря тем же
самолетиком, но уже переставленным на лыжи.