И среди прочих были у него такие убеждения, которые давали капитану надежду найти здесь сегодня содействие: гоблины чтили женщин. Они считали недопустимым причинение женщине вреда. И пусть Ивонна Эшли не принадлежала народу Ошат-даро, все равно — оборвана была женская жизнь.
Именно потому лавка строго гоблина стала первым местом, куда направил стопы капитан Вольфгер Лейт, разыскивая следы мастера, изготавливающего ментальные артефакты. Ну и то обстоятельство, что расположена лавка была в относительно приличном районе.
Вольфгер помог мастеру выбраться из кареты, дождался, пока она разгладит юбку и поправит прическу (волосы снова предательски мазнули концами по горлу), и двинулся к двери, украшенной связкой зловещих зубов, большая часть которых, капитан знал точно, была приобретена на ближайшем рыбном рынке.
— Здравствуй, почтенный! — поприветствовал капитан стоящего за прилавком гоблина — невысокого, ниже капитанского плеча, смуглокожего с прозеленью, с седыми клоками волос и крупными ушами, чуть заостренными в верхней части.
— И тебе доброго дня, тшикое Вольфгер, — почтительно поклонился Ошат-даро. Мелькнули в вежливой улыбке страшноватые заостренные зубы, хитро блеснули маленькие глаза, успевшие в один момент окинуть взглядом капитана, его спутницу, оценить осанку, поведение гостей в лавке и положение относительно друг друга, прикинуть стоимость всего, что на них надето, сравнить с тем, что было в прошлую встречу, сделать выводы и сохранить их в голове на веки вечные.
Слово «тши» на языке гоблинов обозначало сложное понятие и включало в себя одновременно всех, кто преследует добычу — будь то собака-ищейка, охотник, вставший на след, либо же шаман, преследующий злокозненного духа. Все они были «тши», а если в процессе погони они меняли что-то в себе — запах, или лицо, или сознание, не суть важно — то становились «тшикое».
Вольфгер однажды, в далекой юности, пытался объяснить коллеге-гоблину, что меняться сознательно не умеет, но все равно шесть дней в месяц, три в полнолуние и три в новолуние, становился «тшикое». Все остальные дни он был «сержант» — видимо, слово «тши» тому коллеге из далекой юности не нравилось. Выяснить, причем здесь новолуние, которого оборотень не чувствовал вообще никак, не удавалось.
Имелось у капитана подозрение, что коллега просто выделывался, изводя любопытного юнца, но доказать эту версию так и не удалось.
Внутри лавка представляла собой весьма занятное зрелище.
Прямо от входа взгляд упирался в стойку, за которой и помещался хозяин собственной персоной. Стена позади него была занята открытыми полками от пола до самого потолка — только в углу приткнулась маленькая дверца, а рядом с ней стояла складная лесенка, позволявшая низкорослому хозяину доставать товар с самого верха. Стены лавки были завешены всякой всячиной настолько густо, что собственно стен не было и видно. Самый бесполезный хлам перемежался там с вполне ценными вещами, и у Алмии, окинувшей помещение взглядом, тут же заблестели глаза. Единственное, что здесь было свободно от товара — это, как ни странно, прилавок. На его полированной поверхности находилась только касса — начищенная, массивная и солидная.
Прилавок был высотой по солнечное сплетение человеку среднего роста, и чтобы из-за него виднелось чуть больше гоблинской макушки, с обратной стороны пол был поднят примерно на полметра дощатым настилом.
Под этим настилом, помнится, лет пять назад был найден шикарный склад контрабанды...
— Что привело вас ко мне сегодня, дорогой? О, знаю, знаю! До вас дошли слухи, что совсем недавно море подарило берегу рядом с Лидием много отборного янтаря, и вы пришли на него взглянуть? — завел свою песню Ошат-даро, и Вольфгер вынырнул из воспоминаний, а Алмия оторвалась от разглядывания дивных стен.
— Сожалею, почтенный, но наше дело менее приятно. Слышал ли ты что-нибудь об убийстве, случившемся на Кирпичной улице?
Входная дверь стукнула — это девица в серо-голубом платье с передником, мявшаяся на входе, услышала слово «убийство», охнула и выскочила на улицу.
Гоблин, сделавший удивленное лицо (а может, и правда удивившийся, кто его знает?), недовольно поджал губы:
— Ты распугаешь моих покупателей, тшикое Вольфгер!
Мастер Алмия крутила головой, с интересом разглядывая стены лавки. Принимать участия в разговоре она явно не собиралась.
— Сожалею, почтенный, — отозвался капитан, и в его голосе не было и следа сожаления. — Вчера, при попытке ограбления дома Николаса Корвина, погибла Ивонна Эшли, горничная…
— Э, нет! — вознегодовал гоблин, — Я не имею отношения к ограблениям и убийствам, тшикое Вольфгер! Нет-нет-нет, и не надо меня припутывать — я ничего об этом не знаю! И знать не могу, нет-нет! Старый Ошат-даро был лучшего мнения о тшикое Вольфгере — такое думать о честном лавочнике…
Вольфгер смотрел на хозяина лавки молча, в упор.
— Ладно, может, не совсем честном, — поправился гоблин, видимо, вспомнив, кто пять лет назад вскрыл схрон под помостом. — Но разве можно обвинить старого лавочника в попытке немножко подработать — единственно только из желания не пойти по миру…
Капитан все так же смотрел на собеседника, не отводя взгляда и не делая попыток вклиниться в диалог.
— Хорошо-хорошо, законники, собственно, в этом меня и обвинили. Но это все было давно, давно — и я усвоил урок и прочно встал на путь исправления…
— Может, хватит уже? — спокойно спросил волк, устав ждать, когда старый прощелыга выдохнется.
— Ты же знаешь, уважаемый, я не занимаюсь такими делами, — так же спокойно отозвался Ошат-даро, оборвав причитания на полуслове.
— Знаю, — согласился капитан. — Но девушке было двадцать лет, она собиралась замуж осенью, копила приданое и присматривала жилье, где они могли бы жить с будущим мужем.
— Да будет к ней милосердна Великая Мать, — вздохнул гоблин. — Но что может знать об этом несчастный старик?!
Вольфгер хмыкнул — «бедный несчастный старик», при нужде, мог связать в узел конскую подкову, и капитан от души сочувствовал незадачливым грабителям, буде таковые вздумают напасть на Ошат-даро. Да только вряд ли такие найдутся, дураков нет — с гоблином связываться.
— Ей на одежду прикололи булавку, примерно вот такого размера, — Лейт развел пальцы, отмеряя длину. — Серебро и темная шпинель. И после этого она делала всё, что ей говорили. Не знаешь, кто бы из местных шоркалей мог такую смастерить?
— Да откуда бы! — скорбно вздохнул гоблин, и весь его облик, от острых ушей до выдающегося носа, свидетельствовал, сколь трудно нынче жить честному гоблину.
— Скажите, а вот эта вот штучка на стене — она настоящая? — вмешалась в разговор мастер Алмия.
— А как же, достойная госпожа! — расцвел лавочник и начал льстиво расписывать возможности и достоинства подвешенного на цепи шара с перьями, радостно меняя и тему разговора, и собеседника.
На его месте Вольфгер бы так не радовался.
Достойная госпожа слушала гоблина с вежливым безразличием, продолжая разглядывать вещицу на стене — шар размером с мужской кулак, перья и что-то, похожее на битые стекляшки — а Ошат-даро пел соловьем.
— Документики на перья птицы косшим имеются? — скучающе перебила она поток гоблинского красноречия и махнула перед носом у гоблина бляхой служебного медальона.
— Документики-то имеются, отчего же им не иметься! — медом, патокой разлился гоблин, но в глазах его мелькнуло такое… Капитан с трудом удержался от смеха, когда тот метнул на него яростный взгляд: «Кого ты ко мне приволок!»
Но старый лавочник не был бы собой, если бы не умел выворачиваться из щекотливых ситуаций.
— Только ведь в город-то не перья ввезли, чтимая госпожа, а защитный талисман работы моего почтенного родича, сущую безделицу, — заюлил он, словно и не нахваливал сам только что госпоже старшему эксперту Управления по контролю магических проявлений, какой сильномогучий артефакт он продает практически задаром. — Так что, разрешений на перышки-то и не надобно, а сам по себе талисманчик-то безобидный!