Я тоже хочу пугать деток! Мне бы хотелось воздвигать спирали в их головах и танцевать в тени, как марионетка, преследуемая шепотками и намеками, которые не могут быть выражены словами.
Я хочу мучить будущее поколение Марионеткой, Которая Кусается.
— Он спросил у нее, как и когда умрет, — сказала я Кару.
— И что она ответила?
Казалось, ей очень интересно, однако, может мне следовало подвергнуть ее поведение сомнению, потому что, хотя мы и были подругами всего несколько месяцев, и я практически ничего о ней не знала, Кару, несомненно, была твердым орешком. Однако кукла была на вид ужасной, буря за окном громко выла, а свет свечи был бледен.
Почва была подготовлена.
— Он распахнул свои челюсти из заостренных костей, — сказала я, стараясь вложить в это весь свой артистический талант, — и голосом, напоминающим шелест увядших листьев на пустынной улице, кукла сказала ему, хотя и не могла никак знать его имени: «Умрешь ты Карел Новак... КОГДА Я УБЬЮ ТЕБЯ!»
В этот момент Томаш толкнул футляр, так что казалось, будто кукла подпрыгнула, и Кару ойкнула, а потом рассмеялась и стукнула моего брата по руке.
— Вы двое — просто ужасны, — сказала она, и на этом должно было бы все закончиться. На этом наш розыгрыш завершался (совсем непрофессионально, как я понимаю это сейчас), но... Кару снова вскрикнула. Она схватила меня за руку. — Ты видела?
— Что видела?
— Клянусь, она шевельнулась.
И выглядела она напуганной. Дыхание стало прерывистым, и она очень крепко схватила меня за руку, продолжая пялиться на марионетку. Мы с Томашем обменялись удивленными взглядами.
— Кару, — сказала я, — кукла не шевелилась...
— Нет, шевелилась. Я видела. Может, она пыталась нам что-то сказать. Господи, она там, наверное, голодает. Как бы там ни было, сколько она уже там находится? Ребята, вы ее вообще когда-нибудь кормили?
И взгляд, которым мы обменялись с Томашем после этой тирады, означал, гмм... ничего себе она выдала, потому что до этого момента, Кару казалась довольно нормальной. Ой, ну ладно. Кару никогда не казалась нормальной, со своими-то синими волосами и тату, и чудовищами, которых она постоянно рисовала, но производила впечатление психически здоровой. Но, когда она обеспокоилась, не голодает ли кукла с головой из настоящего черепа, я волей-неволей призадумалась.
— Кару... — начала я говорить.
Она меня перебила:
— Постой. Я хочу вам кое-что сказать. Я ее чувствую. — Она пристально посмотрела на куклу и нерешительно прильнула ближе, так что между стеклом и ее лицом остался фут, а потом спросила робким нежным голосом (словно вы обнаружили на улице тело, лежащее на тротуаре, и не знали, то ли человек был пьян, то ли мертв):
— Ты... в порядке?
Секунду ничего не происходило. Конечно, ничего бы и не произошло. Это же была кукла в стеклянном коробе. К ней никто не прикасался. Не было никаких сомнений, что к ней никто не прикасался. Кару цеплялась за меня, Томаш отошел на шаг от шкафа, и я точно знала, что сама тут не причем.
Так что, когда марионетка совсем неожиданно повернула голову и резко разжала челюсти, я закричала.
Томаш последовал моему примеру, как и Кару. Знай я тогда то, что знаю сейчас, то похвалила бы ее злобные челюсти за этот крик. Но тогда, у меня и мысли не возникло, что это могло быть на ее совести. Ну, а с чего бы мне это заподозрить? Она точно не прикасалась к стеклу. И весь мой детский ужас по поводу Марионетки, Которая Кусается мгновенно вернулся. Это была правда, все это было хреновой правдой, и та сказка была правдой, может быть, все сказки деды были правдой, и, о Боже, сколько раз я помышляла разбить стекло, а если бы разбила, может, мы бы уже были все мертвы?
Даже не помню, как мы бежали. Следующее, что я помню, как мы втроем промчались через двор от мастерской и, визжа, влетели через черный вход в кухню, хлопнув дверью. Дом был полон рождественской толпы дядюшек, тетушек, кузенов, кузин и соседей, хорошо знакомых со сказками деда. И когда они увидели нас — подростков! — вне себя от ужаса, что-то бормотавших про ожившую куклу, то так и покатились со смеху.
— Да нет, правда, она повернула голову. У нее разинулась пасть!
Никто нам не поверил, и Томаш решил нашу печальную судьбу, когда через несколько минут дал задний ход и снял с себя всю ответственность за происходящее.
— Видели бы вы сейчас свои лица, — сказал он нам с Кару, как будто он мог стереть собственный пронзительный вопль из нашей памяти. Он напустил на себя такое самодовольство, словно говоря, «какие же вы еще дети». Такое поведение старших братьев и сестер бесило, но то, что он так беззастенчиво врал, раздражало еще сильнее.
За это предательство он дорого заплатил спустя несколько дней, но это уже совсем другая история.
Смысл этой истории заключается в том, что я никогда не забуду быстрого клацанья тех, заостренные лисьих зубов, три раза подряд, и никогда не забуду совершенной ясности ужаса, который волной прошел через меня, и в одно мгновение возродил мою умершую веру в волшебство.
Это бы недолго продлилось. Моя вера снова бы померкла, скатившись к мерцающей неуверенности, но оказалось, что я была права, когда поверила. Это было волшебство. Просто не то, про которое я думала.
Марионетка, Которая Кусается — просто кукла, но... Кару — не просто девочка.
В этот Сочельник я впервые увидела, как действуют скаппы, хотя и не знала об этом еще на протяжении двух лет (два года эта дерзкая девчонка позволяла мне верить, что кукла была голодна), до тех пор, пока пару недель назад, в ее окно не впорхнул, охваченный огнем Кишмиш, и не умер у нее на руках.
Это был... шок. Видеть, как умирает Кишмиш, было шоком. Вообще его видеть было шоком, да еще узнать, что он настоящий (или был настоящим), а не просто какой-то полет фантазии в воображении Кару. С виду он был похож на ворона, но если к нему внимательно приглядеться, в ваш мозг начали бы поступать сообщения об ошибке: что-то было не так, что-то было ненормальным. А потом: о, его крылья. Его крылья были крыльями летучей мыши. И язык. У него был змеиный язык. Самое интересное, что это было только начало.
Был не только Кишмиш. Все из альбома Кару было настоящим, и все африканские бусы, которые она носила, не снимая, на самом деле были желаниями. «Практически бесполезные желания», то есть, скаппы могут исполнять вроде как самые слабые из них. Сейчас она в дороге, пытается заполучить в свои руки более мощные желания, но прежде чем покинуть Прагу, она оставила мне подарок. На него я и смотрю прямо сейчас.
У меня в ладони, размером с жемчужины (нет двух одинаковых по размеру или узору), но неотличимые от бисерин тех африканских бус, лежат пять скаппов. Практически бесполезные, но даже в одном скаппе заключено больше волшебства, чем я когда-либо держала в руках, а у меня их целых пять.
Пять крошечных секретов, чтобы приправить магией кашуплан, который я готовлю.
Каков план, спросите вы?
План состоит в том, чтобы, наконец (наконец-то, наконец-то), познакомиться со скрипачом и сразить его наповал.
Я — сразить наповал? Знаю-знаю. По законам джунглей и в романтических новеллах было бы все наоборот, но я не собираюсь ждать больше ни одной секунды. Нежные девочки, выросшие на сказках о принцах, может, и могут сидеть сложа руки и, хлопая своими ресничками, в отчаянии отбивать азбуку Морзе — «обратите на меня внимание, полюбите меня, пожалуйста» — но я не из таких. Ладно, если уж быть честной, я была такой три месяца назад и с меня хватит. Что со мной случилось? Когда Кару говорила о бабочках в животе и невидимых энергетических линиях всего этого действа, я подняла ее на смех, как безнадежного романтика, БОЖЕ МОЙ! Бабочки! Невидимые линии энергии!
Я поняла.
Я чувствую себя увядшим огурцом, забытым в ящике с более свежими, и мне хочется отнести себя на вытянутой руке к мусорному ведру. Кто это раскисшее нечто, маскирующееся мной? Это невыносимо. Если Кару может выслеживать самых ужасных людей на свете и красть их желания, значит, и я могу познакомиться с чертовым парнем.