Дорога в оба конца была пустынна и пробегала по высокому и открытому всем ветрам плато. Через некоторое время я увидел ответвляющуюся от нашей другую дорогу. Она вся поросла высокой травой и вообще имела сильно заброшенный вид. По ней когда-то люди спускались с плато в небольшую долину, зеленеющую аккуратным пятнышком вдали. Почему-то эта дорога очень притягивала меня и, отдавшись этой манящей силе, я, понимая, что рискую вконец обидеть Иоганна, попросил его остановиться. Когда он выполнил мою просьбу, я выразил желание, чтобы дальше мы ехали по этой дороге. Он на все мои слова только отрицательно качал головой и неистово крестился. Но всеми своими жестами он достиг прямо обратного результата: мое любопытство до крайности возбудилось, и я стал буквально забрасывать его разными вопросами. Он отвечал чрезвычайно путано и поминутно косился на свои часы. Наконец я сказал:
– Как знаешь, Иоганн, а я иду по этой дороге. Я не обязываю тебя сопровождать меня, но скажи мне, пожалуйста, внятно: почему ты не хочешь идти? Это все, что мне хочется от тебя узнать.
Вместо ответа он спрыгнул со своего сиденья на землю и, умоляюще протянув ко мне руки и что-то отчаянно бормоча, старался, видимо, отвадить меня от задуманного предприятия. Добраться до сути его объяснений сквозь невообразимую мешанину английских и немецких слов было практически невыполнимой для меня задачей. Ясно было, однако, что он пытается довести до моего сведения мысль, которая самого его повергла в крайний ужас. Но, увы, все его аргументы ограничивались крестными знамениями и словами:
– Walpurgis Nacht!!! [1]
Я попытался было помочь ему наводящими вопросами, но не так-то просто выспрашивать что-то у человека, языка которого практически не знаешь. Наконец он понял, что мы так не найдем общего языка и, напрягшись, перешел на английский. Впрочем, это мало помогло – такого ужасного акцента и таких изувеченных фраз мне не приходилось слышать нигде и никогда. Кроме того Иоганн очень волновался и постоянно перескакивал на свой родной язык и, наконец, беспрестанно отвлекался на свои часы. В довершение всего забеспокоились и забили копытами лошади. Он побледнел, как полотно, подскочил к ним и, сильно натягивая поводья, заставил отойти их с прежнего места футов на двадцать в сторону. Я подошел и спросил, зачем он это сделал. Тот бросил до смерти испуганный взгляд на то место, которое мы покинули и, осенив его крестом, белыми губами прошептал что-то на немецком, а потом – для меня – сказал на английском:
– Здесь закопан один из них! Один из тех, что покончили жизнь самоубийством!..
Уяснив сказанное, я тут же вспомнил старинный обычай – хоронить самоубийц на перекрестках дорог.
– Ага! Понимаю – самоубийцы! – воскликнул я. – Это же по-настоящему интересно!
Единственно, что мне было абсолютно непонятно, так это почему так разволновались лошади.
Во время нашего разговора издали послышался вдруг странный звук. Что-то между рычанием и воем. Из-за удаленности и поднявшегося ветерка слышно было плохо, но лошади просто обезумели, и Иоганн, как ни старался, все не мог их успокоить. Он повернул ко мне бледное лицо и прошептал:
– Похоже на волка... Но в такое время у нас не бывает волков!..
– Не бывает? – переспросил я. – А что, иногда все-таки волки подбираются так близко к городу?
– Да, – ответил он. – Весной и летом. Но со снегом они уходят... Обычно уходят, – поправился он, встревоженно прислушиваясь.
Пока он успокаивал лошадей, на небо надвинулись огромные темные тучи. Солнце ушло, зато задул сильный пронизывающий ветер. Отдельный слабый лучик света пробился было на секунду из-за хмурой завесы, но тут же исчез окончательно. Это было как будто предупреждение.