- Лучше заткнись, Эштон! – внезапно шипит он. – Лучше заткнись, или я подумаю, что тебе нужны уроки того, как следует обходиться с женщинами в постели! – в его голосе появляется сарказм. – Или, может, тебе правда это нужно? Может быть, ты хочешь, чтобы я популярно, как отец сыну объяснил тебе, что следует делать с девушкой, согласившейся переспать с тобой?
- Нет, не нужно. Но я не насиловал её…
- Чёрт возьми, Эштон! – он, наконец, теряет самообладание. – У меня их были сотни… сотни! И ни одна из них не ушла из моей постели хотя бы с одним синяком!
- Да, я знаю. Наслышан!
О нём до сих пор ходят легенды, но ещё больше загадочности его образ получил с тех пор, как он стал спать только со своей женой. Теперь женщины произносят его имя почти с мистическим придыханием, будто мой отец не обычный человек из плоти и крови, а древнегреческий недостижимый для простых смертных Бог. Собственно, он и для меня именно им и являлся все последние годы... Да почему последние?! Всю мою жизнь!
- У неё всё тело было в синяках! Голова разбита!
- Она упала… - пытаюсь встрять, но так тихо, что сам себя едва слышу.
- На неё ещё неделю после твоих «ласк» без слёз и взглянуть было невозможно!
Отец резко опрокидывает содержимое бокала себе в горло, закрывает глаза, скривившись, затем подводит итог:
- Мой сын изнасиловал мою дочь!
- Я не насиловал её… - тут же отзываюсь.
Не знаю почему, но почему-то, по какой-то неясной причине ощущаю острую потребность оправдываться. Нет, не так – хоть немного очиститься в ЕГО глазах. Чувствую себя первоклассником, но снова и снова повторяю:
- Я НЕ НАСИЛОВАЛ ЕЁ!
- А что ты делал? – совершенно спокойно спрашивает он, заглядывая в мои глаза.
- Воспитывал!
- Что?! – на этот раз, кажется, мне удалось пошатнуть его знаменитую выдержку.
- Это было лекарство от затяжной хвори, - мне удалось, наконец, выразить свою мысль.
Отец резко дёрнулся и, прежде чем я успел сообразить, что именно он собирается сделать, нанёс мне только два метких удара: в лицо и живот.
На мгновение свет померк для меня, Земной шар остановился, но не для того, чтобы дать возможность перевести дух, пережить острую физическую боль, а для того, чтобы я чётче услышал отцовское послание:
- Не приведи тебя Бог, щенок, пережить эту боль, когда кто-нибудь решит так же «полечить» твоего ребёнка! - процедил сквозь зубы.
Пока я с трудом пытался прийти в себя, он вышел, но напоследок бросил:
- Сегодня же летишь в Австралию. Будешь реанимировать отмирающие ветки. И мозги свои на место вправлять!
И в этот момент я, наконец, понял источник свой неприязни к Софье: дело не в ней, а в нём! Это он относится к ней так, будто она не человек, а диковинное растение в оранжерее, это он оберегает, нежит её и лелеет, закрывая от мира и от настоящей реальности. Это он отдаёт ей всю свою любовь, забывая о других своих детях. Он - идеальный отец для всех, но любит только одного ребёнка - Софью.
Глава 4. Канитель
Vibrasphere - Breathing Place
Вся эта канитель началась с журнала.
Мне пятнадцать, и я стою на автобусной остановке, обнимаясь со своей подругой. Мы вот уже две недели как начали целоваться, и в тот солнечный мартовский день наш прогресс достиг той точки доверия, которая необходима девушке, чтобы позволить парню трогать её грудь.
Её зовут Филис, и она мне дико нравится. Главным образом тем, что я у неё первый.
У каждого человека есть свои собственные тараканы в голове, у меня их больше, чем у других, но в 15 лет сложно понять, что с тобой что-то не так, и я просто иду на поводу у собственных идей. И именно в этом возрасте, когда влечение к противоположному полу выходит на первый план, главная из них касается моих предпочтений в выборе девочек: я не вижу слишком смелых, ярких, доступных. Одноклассниц, уже имевших сексуальный опыт, вообще не отождествляю с женским полом как таковым - меня интересуют только те, кого не касались мужские руки, и нравственная сторона этой моей придури в этом возрасте заботит меня меньше всего.
Филис – никем до меня не целованная, чистая, скромная девочка из полной семьи со строгим отцом доктором. Она не только позволяет мне целовать и трогать себя, но и обещает секс, как только ей исполнится шестнадцать, а это уже через два месяца…
И вот я стою чуть поодаль автобусной остановки, спрятавшись за раскинувшим свои лотки газетным киоском, сжимаю её в своих объятиях, жадно вбирая все доступные при данных обстоятельствах прелести, мечтаю о том, как медленно стану снимать с неё одежду в нашу первую ночь, и уже почти вижу в своём гормонально обусловленном воображении фантастически заманчивую обнажённую грудь, как вдруг Филис резко отталкивает меня с возгласом:
- Мой автобус, Эштон!
Открываю глаза, стараясь урвать напоследок ещё один поцелуй, и невольно упираюсь взглядом в стенд с журналами.
Я вижу лицо…
Бывают ли у вас такие моменты, когда в одну секунду в сознании словно открывается дополнительный портал, и из него внезапно вываливаются необычно мудрые для тебя мысли, выводы, знания?
Это был один из таких моментов: всё, абсолютно всё, что занимало мою голову до этого момента, в одно мгновение было отброшено в сторону. Я увидел на обложке журнала знакомые черты – такие же точно глаза каждое утро смотрят на меня в отражении зеркала нашей ванной.
Мне не нужны были размышления, время, чтобы сопоставить факты, даты, потенциальные возможности и разумные допущения: уже в тот момент, когда Филис всё ещё в моих руках, отталкивает, но и не спешит покидать мои объятия, я уже знаю, кто этот человек на обложке, и понимаю, что этот день станет поворотной точкой в моей жизни.
Моя мать никогда не внушала мне ненависти к моему отцу и уж тем более не препятствовала нашим встречам. Она просто не знала, где его искать. Он жил какое-то время в Париже, они однажды пересеклись, между ними вспыхнули чувства, а потом он уехал домой – в США. С тех пор ни моя мать, ни я никогда не видели его. И она не могла сообщить ему, что ждёт от него ребёнка, что врач на УЗИ узнал в нём мальчика, что в не самом лучшем Парижском роддоме появился на свет я, весом 4200 граммов и ростом в 55 сантиметров, что у меня родовая травма, и нам очень нужна помощь, не только финансовая, но и просто рука, на которую можно опереться.
Моя мать никогда не скрывала от меня правды. Я не слишком хорошо помню, что именно она отвечала на мои вопросы, когда я был ребёнком, но последний наш разговор о НЁМ случился семь лет назад:
- Это была любовь, правда, только с моей стороны. Он уехал, а я не спросила его адреса. Когда узнала, что скоро появишься ты - была счастлива! Была бесконечно счастлива, потому что он оставил мне больше, чем я могла бы мечтать! Я не знаю, где он теперь, не знаю его полного имени, не имею представления, кто он и как живёт, но если бы вдруг ему случилось узнать о тебе, поверь: уже в самое короткое время он был бы здесь! Он очень хороший человек, Эштон! Очень! Лучший из всех, кого я знала…
Семь лет назад она сказала мне всё это. Семь лет я жду его. В девять, вследствие детской наивности пробовал даже искать, вглядываясь в чужие мужские лица, которых на улицах Парижа бесконечные, бесчисленные потоки…
В моей груди, где-то очень глубоко, всегда было спрятано чувство, что мой отец не может быть просто человеком, обычным мужчиной – он особенный, он не такой как все, и я люблю его, не зная, кто он, и никогда не видя его лица. Всё, что у меня есть – найденная у матери фотография, где он, откровенно говоря, снят в более чем интимном виде – полуобнажённым, спящим в её постели. Его черты сложно разобрать, но даже по этому фото можно с уверенностью сказать, что мы необычно сильно похожи. Поэтому журнал в моих руках, на обложке которого я вижу до боли знакомый взгляд карих глаз – самое ценное в моей жизни приобретение.
В его объятиях я вижу хрупкую в сравнении с ним женщину. В ней нет ничего общего с моей матерью, кроме того, пожалуй, что у неё красивое лицо… Её глаза – вечернее море, отражающее в своей спокойной глади небесную синеву… Это фото застывшей на фоне толпы пары сделано папарацци: двое, нечаянно пойманные камерой, замерли в ожидании неизбежного снимка.