Многоэтажки давно закончились, я пробирался по глубокому пригороду. Асфальт с каждым шагом сдавал позиции, передавая эстафету грунтовке. Над чёрной обгоревшей сосной доминировал ворон. Он устало покрикивал и пытался сесть на ветку. Дом Сарона Князева выступил из-за поворота сразу и внезапно. Впрочем, чего ещё можно было ожидать от такого человека? Забора вокруг дома не было, однако он не казался голым или незащищённым. У меня сложилось мнение, что дом окружен минным полем. И многие пришельцы (до меня) пытались подобраться к строению. Их жизни трагически обрывались на подступах. Я полагал, что в воронках, за ржавыми корпусами машин, среди бревенчатых накатов и бетонных колец (всем этим ценным мусором был окружен дом) валяются белые кости павших... (Простите мою фантазию.) Раздался лай. Пара собак лошадиной породы выдвинулась в моём направлении. Кроме посылки я не имел никакого оружия. Защититься было нечем, а потому я вытянул руки далеко вперёд, как бы протягивая коробку в качестве платы за свою жизнь. Хлопнула дверь, на крыльце появился Князев. - Маркс! Энгельс! - окликнул собак. - Фу! Это человек с почты! Фу! С одной стороны, я почувствовал облегчение, с другой - мне стало обидно за такое предвзятое отношение к работникам почты. "Побрезговал!"
Сарон Васильевич Князев занимался постройкой металлического дирижабля. Он нашел записки Циолковского, расшифровал их и полагал, что "космический эфир" способен поднять в воздух аппарат тяжелее воздуха. - Пойми ты, дубина!.. (Этот разговор состоялся через некоторое время, когда мы подружились.) ...- Это космический эфир! Земля - частичка космоса. С этих позиций её и следует рассматривать! Официальная наука движется неверным путём. Вернее, не совсем верным! Довольно жить законом, данным Адамом и Евой! Клячу самолётостроения загоним! Левой! Левой! Левой! Сарон Васильевич вскакивал верхом на веник и, размахивая полотенцем, как пропеллером, делал круг по комнате. Это был забавный старик. Российская академия наук видела в нём шута, зарубежные учёные настороженно присматривались. Помогали. Я принёс в посылке электрический генератор высокой частоты. С его помощью Князев надеялся получать электричество на больших высотах. С электричеством у Князева были сложные взаимоотношения. - Не понимаю я его! - признавался Сарон. - Не чувствую. Дом Князева отапливался печью (что было мне близко), освещение питалось от аккумуляторов. Чтобы зарядить аккумуляторы, необходимо было крутить педали генератора - установленного на высокие чурки спортивного велосипеда. ...даже страшно вообразить, сколько часов я провёл за рулём этого неподвижного велосипеда, вырабатывая энергию для размышлений Сарона Князева!.. Однако я был счастлив. Ни на секунду не сомневался, что дирижабль Сарона Васильевича полетит. "И тогда я и узнаю, каково это - быть облаком".
13 мая 2004 г. В этот день умерла мама. Я чувствую... некоторое напряжение или томление, оттого что мало о ней рассказал. С другой стороны, понимаю, что, сколько бы слов ни было "вылито в Лету", этого всё одно будет недостаточно. Ибо мама (как и все женщины в нашем роду) была соткана из противоречий. Аэлита Никандровна окончила педагогический. Молодой девушкой поехала в глубинку, навстречу жизни (которую предстояло осваивать). ...Я сам немногое понимаю, и потому, быть может, есть смысл сказать несколько слов о бабушке? Моя бабушка, Елизавета Аскольдовна Облонская (в девичестве)... Несколько раз за свою жизнь я произносил это вслух: "в девичестве". Как много может содержать одно словосочетание. В нём роскошные кринолиновые платья, шляпки, галантные кавалеры, балы... император в голубом кафтане. Об этом пел Окуджава (если память мне не изменяет): Сумерки, природа, флейты голос нервный, позднее катанье. На передней лошади едет император в голубом кафтане. Белая кобыла, с карими глазами, с челкой вороною. Красная попона, крылья за спиною, как перед войною.
...Её отец (мой прадед), Аскольд, дворянин, помещик (и ещё несколько подрасстрельных контрреволюционных статей) решил, что пожертвовать одной дочерью правильнее, чем погубить всё семейство. Прадед выдал Елизавету за красного комиссара. Чем удалось "и честь соблюсти и ..." Надеюсь, вы понимаете, о чём я хочу сказать. Комиссар (мой дед) попался понятливый. Он боготворил свою жену (первая благодетель) и очень быстро погиб (добродетель вторая). От него остался "усатый" портрет рядом с Будённым. (Замечательная фраза!) И именной воронёный наган. В критических ситуациях бабушка переодевалась в дедушкин кожаный наряд, перекидывала через плечо портупею, повязывала алую косынку и, потрясая наганом, напоминала пролетариям из продразвёрстки, кто есть кто. И чья она вдова. Материться она умела жутко - герани сбрасывали цветы. Какое-то время эти перевоплощения помогали, потом семейство сослали в Сибирь. Однако никого не расстреляли - план прадеда Аскольда сработал. Получается, одна осьмушка моей крови - голубая, дворянская. В ссылке родилась моя мама. Она "удалась бабушке" (по признаниям последней). Бабушка уверяла, что Аэлита Никандровна прекрасный педагог и человек (не имею понятия, что скрывается за этой казённой формулировкой). Своего отца я не знал. В этом вопросе существовал своеобразный женский заговор. Бабушка и мама так изощрённо вели игру, что я никогда не задавался вопросом: откуда я произошел? От кого? Кто был вторым поставщиком генофонда? Память человека устроена ловко и мы не помним момента рождения. А посему, я (как бы) был всегда. Был и всё. Не задумывался (и даже не подозревал), что чего-то не хватает.
Мама умерла незаметно. Во сне. Я проснулся и сразу всё понял. В избе стало пронзительно тихо. Тоскливо. Ходики устали тикать. Муха замерла меж рам. Я немедленно оделся и вышел из дома. Я просто не мог там находиться. Ноги несли меня к Сарону Васильевичу. В голове звенел колокол, и я твёрдо уверовал, что Князев поможет. Это была больше чем уверенность. Это была истина. Застал его на "минном поле", Князев ковырялся в груде железок. Пегий слепой цыплёнок копошился поблизости. Я смотрел, как птенец роет землю, как долбит клювом камушки. Рассказал о маме. Князев выслушал. Закончив, я признался, что не могу вернуться в дом. Боюсь и вообще: - Не могу, понимаешь? Мёртвый человек, мама... похороны, вся эта процедура мне не по плечу. Я не знаю, как это происходит. Взмахнув рукой, сказал, что боюсь: - Смертельно боюсь! Князев посмотрел на меня внимательно, будто проверяя мою искренность, медленно повторил: - Именно, что смертельно. Вспыхнула подходящая мысль, и я предложил: - Хочешь, я заряжу аккумуляторы? На полную. - Это само собой, - ответил Князев. Посмотрел на свои грязные руки, отбросил кусок проволоки, что вертел в пальцах и направился в дом. Тревожно бурча под нос и чуть подпрыгивая при ходьбе - левое его колено плохо сгибалось. Князев взял на себя все похоронные хлопоты. А я двое суток крутил педали генератора. Крутил до изнеможения, и, могу поклясться, так ярко лампочки в доме Сарона Васильевича ещё ни горели. На третий день мы проехали на кладбище. На грузовике. Мама лежала в красивом гробу, и на мгновение мне показалось, что произошла ошибка, что хоронят живого человека. Но нет, ошибки не было. Строгая учительница отправилась в Лучший Мир. Провожающих было не много... кажется. Фрагмент выпал из моей памяти. Помню, как выпил стопку водки, как голова закружилась. Стало противно, и я пошел домой. Пешком, от самого кладбища. Извилистый Иосиф принёс миску разваренной чечевицы и головку печёного чеснока. Я поблагодарил и отдал ему бутылку портвейна (кто-то сунул её в мой карман). Обмен оказался взаимовыгодным. Вечером (фактически ночью) я растопил печь, опустился перед открытой дверцей на пол, и стал перебирать семейные фотографии. Для этого было подходящее время и настроение. В коробке из-под кроссовок лежали цветные снимки. Поверх стопы, я обнаружил незапечатанное письмо. Без адресов, но с именем получателя: Илье. Мать написала мне письмо. Она чувствовала, что скоро умрёт. Я вынул лист, развернул. Почерк показался незнакомым. Вернее малознакомым. В печном чреве робело пламя, я смотрел на его алые языки и думал, что редко видел мамин почерк, последний раз - очень давно. Как это странно. "Илья! - даже в предсмертной записке мать придерживалась строгого стиля. - Если ты читаешь это письмо, значит, ты пересматриваешь фотографии. Поскольку это никогда не являлось твоим любимым занятием, разумно предположить..." Виднелось большое прозрачное пятно - бумага от слёз чуть покоробилась. "Но к делу. Ты взрослый мужчина, и тебя интересует, кто твой отец. Это вполне естественно. Отец у тебя есть. Во всяком случае, был. Не стану называть его имени по нескольким объективным причинам..." Я отложил письмо, невольно усмехнулся. Усмехнулся, потому что не верил, что мама умерла. Она вот - тут, в письме, со мной! Суровая. Живая. Вспомнил, как она рассуждала о моей женитьбе: "Ты взрослый мужчина, Илья. С биологической точки зрения, ты - половозрелый самец. Тебе нужна самка". Я возражал, что лучше бы иметь жену. "Не в твоём случае, - отвечала Аэлита Никандровна. - Ты здоров физически, но морально ты неустойчив. Слишком доверчив и прост, а посему я найду тебе в жены стерву". Я пугался, и мать успокаивала: "Я всё обдумала, и вижу в этом единственно возможный вариант. Ты сильный, добрый, надёжный. Стервозная женщина сумеет защитить тебя от казусов внешнего мира. У вас будет счастливый брак". За окном зажигались звёзды. Лицо моё горело от жара. Иосиф тактично постучал в стену, намекая, что лишняя топка теперь ни к чему. Я прикрыл подувало. "Не стану называть его имени по нескольким объективным причинам. Основная тебе известна - это твоя инфантильность. Я должна защищать тебя, даже после своей смерти. Однако я привожу несколько адресов (ты прочтёшь их в конце письма). По одному из них, возможно, проживает твой биологический отец". Слово "биологический" было подчёркнуто. Я живо представил, как змеились мамины губы, когда она вела карандашом по линейке. "Не стану возражать, и не имею возможности помешать вашему свиданию. Скажу о главном. Я относилась к твоему отцу с большим уважением. Тем не менее, мы расстались. У нас обнаружились расхождения во взглядах, которые я не могла и не хотела терпеть. Я не могла позволить своему мужу иметь такую точку зрения на жизнь. Как человек, он имел на неё право. Теперь ты знаешь всё". В конце, уверенная материнская рука, начертала четыре адреса: Владивосток-Новосибирск-Ленинград-Киев. Города-улицы, номера домов... Опять нахлынула пустота. Я чувствовал жалость по отношению к маме. К её бесконечному безграничному всезнанию и уверенности. К её правоте, прямоте и способности решать за других. В большей степени, это портило жизнь ей самой.