Веня посмотрел в окно. Автобус проезжал Тимирязевский пруд… Он снова погрузился в воспоминания.
На второй день к обеду они забрались на снежный перевал и не знали, как спускаться. Проводник сказал, что нужно спускаться по снегу очень осторожно, так чтобы не спровоцировать сход лавины и ушел спускаться в другое опасное место. Они стояли, с недоумением смотрели вниз и не знали, что делать. На медленный спуск мог уйти целый день. Ночевка на снегу не предвещала ничего хорошего. Веня сел на свой рюкзак и потихоньку поехал вниз. Снег крепко держался за гору, подтаивая от солнца снежными кристаллами сверху. Он почувствовал себя увереннее, перестал притормаживать, вытянул ноги вперед и набрал высокую скорость. Ветер разбойником дул в лицо и свистел в уши. Он катился вниз, подпрыгивая на неровностях, и опасался быстро приближавшейся расщелины, чернеющей рваными краями на белом снегу. Метров за двадцать до нее он начал тормозить. Из-под каблуков летели комья снега. Остановившись, он встал с рюкзака и помахал остальным, которые снизу казались просто крошечными. За ним следом съехали друзья. И они вместе стали ловить остальных, чтобы те не съехали в глубокую расщелину. Потом они долго спускались по снегу, и вышли на горные луга. Стали попадаться фруктовые деревья. Кустарники с вишней и абрикосовые деревья. Когда они встретили первое абрикосовое дерево, плодов на нем было больше листьев. Оно казалось солнечно-желтым от абрикосов. Все сбросили рюкзаки и стали рвать плоды. Он рвал плоды, и подносил их к губам Натэллы. Она ела золотисто-бархатные плоды, сама рвала плоды с веток и кормила ими его. Когда они уходили от того дерева высокого статного исполина с раскидистой кроной, оно оказалось изумрудно зеленым. Все абрикосы дерево отдало им. Они шли по горам, отдыхали под вишнями, ели фрукты и любили друг друга. На второй ночевке он и Натэлла ушли от костра, сели у горного ручья напротив темных гор с профилем лежащего Мефистофеля с бородкой и выразительно горбатым носом, который изображали горы на фоне тлеющего в угасании неба и стали целоваться. Чувства переполняли их, и они наполняли ими друг друга. Поутру шли под палящими лучами солнца, поднимались в горы, спускались в долины. Этим днем в горах они остановились около круглого озера. Такого идеально круглого и бездонного озера он нигде не видел. У местных оно считалось священным, и те приезжали сюда с муллой и устраивали не берегу жертвоприношение. На пятый день вышли к горной реке, которая шумом, падая с гор, бурлила, уносилась вниз к долинам и дарила прохладу. На берегах горной и своенравной красавицы-реки стояли ее преданные охранники, высокие и стройные пирамидальные тополя. Они светились стволами, которые на солнце казались белым изящным одеянием. В эту ночь они спали в саду, который окружал арык. Спали под яблонями, грушами, сливами, абрикосами… Лежали под деревьями, целовались и на них сверху падали вкусные зрелые плоды. Все остальные ребята для них перестали существовать. Их чувство росло и крепло с каждым часом, с каждой минутой и с каждой секундой. От поцелуев и сухого ветра губы у обоих потрескались и кровоточили. Но они все равно целовались через боль. Потому что иначе не могли. Походные дни пролетели, как мимолетное счастье. Наступила пора расставаться. Оба переживали за будущее и, проводя вместе последние часы, смеялись и плакали. Ей нужно было остаться Душанбе продолжить учебу в университете. Он должен был улететь в Москву. Пора было на работу. Отпуск заканчивался. Они писали друг другу письма и ждали встречи. Иногда в день по два-три письма. На зимние каникулы она прилетела в Москву. Вместе бродили по заснеженной Москве, смеялись, плакали и клялись, что никогда не расстанутся. И снова расставание и снова их соединяли только письма. На конверте в графе «Куда» он неизменно писал индекс «Душа-нбе». И вкладывал внутрь письмо: «Ната! Наточка! Милая моя! Помни, я всегда с тобой! Вот ты идешь в ванную умываться и подставляешь руки под воду. Но это не вода падает тебе в руки – это я! Ты умываешься мной! Не вода омывает твое лицо. Это я сам растекаюсь ласково по твоему лицу. Вот ты берешь расческу и расчесываешь волосы. Но в руках твоих не расческа. Это я глажу тебя по голове и волосок к волоску разбираю твои волосы. Вот ты надеваешь новое платье! И тебе кажется, что ты в нем красива. Но это не твое платье. Это я обнимаю тебя нежно-нежно. Я окружаю тебя всю. Я становлюсь твоей одеждой. Я твой сапожок, твоя босоножка. Я воздух вокруг тебя. Я пылинка на твоей кофточке. Я улыбка на твоих губах. Я все вокруг. Ты берешь меня в руки, и я превращаюсь в карандаш для ресниц, в тушь в губную помаду. И я тянусь к бумаге и пишу на ней: «Я тебя люблю!» Ты начинаешь думать о чем-то, но я превращаюсь в твои мысли и говорю тебе: «Я тебя люблю!» И в ответ летели удивительные письма. «Любимый, родной, милый… Ты самый, самый…» Оба ждали лета. Но ближе к лету все изменилось, и их любовь переехала машина «Скорой помощи». На этой машине увозили с инфарктом в больницу ее отца. Натэлле пришлось вместо матери лечь в инфекционную больницу с крошечной сестренкой. Перед самым отлетом в Душанбе к ней у ма случилось жуткое воспаление легких. Он не мог улететь и должен был остаться. Но и остаться он не мог. Ма, добрая и все понимающая, попросила положить ее в больницу и лететь. Он так и сделал. И снова встреча. Все как будто налаживалось. Ее отец вышел из больницы, сестренка поправилась. Она познакомила его с родителями. Но все было уже не так. Словно на том месте, где была любовь, осталось лишь ее эхо. На третий день она сказала слова, которые разделили их окончательно: «Все прошло». Он хотел сказать удивительные слова, которые для нее приготовил, которые могли вернуть их в то время, когда они были счастливы. Он сентиментально улыбался, но внутри его плакала музыка Антонио Вивальди. И его слезы падали ему на ноги, превращаясь в камни и как будто разбивали ноги в кровь. Он это чувствовал, улыбался и молчал. Он хотел сказать ей: «Я люблю тебя до слез, до боли, до удивления. Я люблю тебя, как богиню!» Но ей не нужны были его слова. И снова расставанье. Он улетал в Москву. Она поехала на аэродром его провожать. «Скажи мне что-нибудь», – попросила она. Он помолчал и тихо сказал: «Когда-нибудь, потом, через много лет ты проснешься оттого, что по твоему лицу будут течь мои слезы». Он уходил к самолету и обернулся. Она вся встрепенулась. Он больше не оборачивался. Ему показалось, что она плачет. По прилете он забрал ма из больницы и стал сам ухаживать за ней. Она постепенно пошла на поправку. Ему хотелось, чтобы Натэлла написала или позвонила. Он сам хотел ей написать или позвонить. И они обменялись письмами и звонками. Но ничего не изменилось. Они расставались. Он страдал. Сердце болело, словно зарезанное. Иногда казалось, что он слышит, как в нем хлюпает кровь. Он писал письма и не отправлял их. «Я тебя люблю!.. Люблю!.. Люблю!! Тысячу раз люблю! И хочу, чтобы ты стала моей. Я хочу излюбить твои губы, тебя всю. Я люблю тебя страстно и нежно. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. И я бы приносил тебе нежнейшие ласки, и я бы лелеял твои губы голубиными поцелуями. Я бы входил в тебя нежно, нежно. И растворялся бы в тебе. И ты бы входила в мою душу. И мы бы целовались губами и душами, и прорастали друг в друга. Я тебя люблю! Люблю! Люблю! Приди ко мне! И я стану лучшим садовником, который растит, холит и лелеет розу нашей любви! И моя любовь станет еще выше, сильнее и красивее. Она превратится в замечательную самую красивую розу, которую никто никогда до сих пор не видел. И люди будут приезжать посмотреть на нее со всего мира. И роза будет делать их счастливыми. И они проникнуться ее красотой и будут сами любить дерзко и удивительно». Потом ему приснился сон. Будто он бежит, молодой, сильный, красивый, и рядом с ним бежит старик с протезом вместо ноги, и на костылях. Бежит и гремит деревяшками. И ему становится тяжело осознавать старика рядом. Он прибавляет скорость, чтобы убежать от преследователя и избавиться от тяжелого ощущения чьей-то близкой смерти. Но старик не отстает и тоже прибавляет в скорости. Бег дается ему тяжело. Он весь дергается, вихляется, голова у него ужасно дергается. И понятно, что это его последние секунды, что это его конец… Тогда он проснулся от странного, тревожного и сжимающего сердце ощущения, что это бежал не старик, а его искалеченная любовь… В тот день он написал последнее неотправленное письмо: «Любимая, прощай! Прощай и прости, что не смог сберечь нашу любовь. Я буду помнить тебя до самого конца своего, до самой последней минуты, когда глаза моим, последний раз закрывающимся будет больно оттого, что они не видят тебя. Когда язык мой промолвит последнее слово – твое имя и уши последний раз услышат его. Прощай, любимая, и прости! Я бесконечно горько переживал теперь уже бесконечную разлуку. Мне было больно так, как я завещаю тебе ничего подобного не испытывать. Живи в радости и будь счастлива. Прощай, о вечно юная любовь моя. И пусть слезы, мною невыплаканные, превратятся в ручьи и реки, и пусть они оросят твои поля и пусть на них прозреет зерно твоего счастья и пусть оно взойдет и созреет…»