– Не ты ли будешь Лукаш из Страдча? Так я как раз тот, кого ты ищешь. Но здесь я не Мойше Шифер, а Микаэле Чиффери, – и он зашелся здоровым заразительным смехом, который мгновенно подхватили все присутствующие, а мне показалось, что и лошади заржали. – Тебя тоже никто Лукашем здесь звать не будет, – порадовал он меня, – и очень скоро ты превратишься в Луку или Лучано.
Сказав это, он потащил меня всередину и угостил здоровенным куском паштета с тушеной капустой, которую я залил кувшином вина, а затем он объяснил, каким образом я должен получать средства на обучение и проживание. Все деньги были распределены так, чтобы ежемесячно я мог получать десять дукатов. И впоследствии я не мог не отметить мудрости моего отца, который таким вот образом обезопасил меня от молодецких порывов разбазарить средства заранее, что частенько случалось с разными студентами на моих глазах.
Так я начал свое обучение в Падуанском университете, сначала на фармации, а затем на хирургии, и продолжалось оно с перерывами добрых восемь лет, потому что в 1635 году я еще поехал в Кенигсберг, где стал свидетелем первой в Европе хирургической операции на желудке, которую осуществил знаменитый впоследствии хирург Даниэль Швабе. Операция эта была очень интересная, попался ему пациент довольно необычный, а точнее, больной на голову, потому что, насмотревшись на ярмарке на фокусы различных шарлатанов, загорелся что-то подобное показать сельским девушкам. А поскольку больше всего его поразили глотатели ножей, то он, дурак дремучий, взяв обычный нож, стал запихивать его в глотку, не догадываясь, что ловкачи используют для этой цели специальные ножи, лезвие которых легко заходит в рукоятку. Словом, он этот нож таки запихнул себе в горло, а нож и проник прямиком в желудок.
Дальше было так. Пациента привязали крепко к столу, дали ему выпить стакан аква виты, а затем пан Даниэль взял ланцет и вскрыл ему сначала живот, а потом и желудок, сунул руку и вытащил нож, длина которого, когда его измерили, была семь цалей. К счастью, тот парень оказался жилистым и без пуза, так что легко удалось его зашить. Публика приветствовала эту удивительную операцию аплодисментами, а пациента отнесли на носилках домой. Через несколько дней он уже ходил.
Это зрелище так меня поразило, что я решил остаться в Кенигсберге еще немного, тем более, что в 1637 году произошло второе знаменательное событие, а я бы сказал даже революционное, потому что в то время, как по всей Европе расчленения трупов с научной целью запрещали и преследовали, за исключением разве что трупов казненных преступников, а студенты должны были трупы похищать на кладбищах, чтобы проводить опыты, профессор Бутнер построил свой частный анатомический театр, где хирурги имели возможность оперировать и производить вскрытия для широкого круга учащихся. Должен сказать, что и мне повезло участвовать в таких операциях, несколько я даже провел собственноручно.
Там же в Кенигсберге свела меня судьба со студентом Мартином Айрером из Зальцбурга, с которым мы подружились настолько, что не захотели расставаться, и я убедил его продолжить учебу в Падуе. Он как раз решил после двух лет обучения на хирургии перейти на фармацию, а Падуя и Венеция славились своими фармацевтами. Так что, пока Мартин потел над старинными фолиантами по фармакологии, я посещал подпольные анатомические лекции. В Падуе с анатомическими лекциями были проблемы после того, как папа Бонифаций VIII запретил вскрытие трупов. Но безвыходных ситуаций не бывает. Подпольная торговля трупами процветала. Только лишь кого-то похоронят – на следующий день его могила уж пуста. Делалось это, конечно, тайно, а похитители пытались приводить могилы в первоначальный вид. Бывали случаи, когда ради заработка кого-то даже убивали, а труп продавали в университеты. Так что лекции по анатомии читались в глухих подвалах, и чаще ночью, чем днем.
Жили мы с Мартином вместе у одной пани, у которой была небольшая пекарня, так что проблем с хлебом у нас не было, хотя мы больше воровали его, чем покупали. Но через какое-то время она уже стала поставлять нам хлеб даром, после того, как Мартин подговорил ее на омоложение. Процедура заключалась в том, что он стал закапывать ей в глаза сок белладонны, от чего зрачки у нее расширялись, и она выглядела теперь мечтательной и загадочной, хотя и теряла четкость зрения. Лицо она мазала кремом Мартина, который разглаживал морщины, а настроение себе поднимала моими каплями Афродиты, как назвали мы их с Мартином, а на самом деле это был настой на обычных мухоморах. Грибы я перетирал в ступке и заливал очень крепкой граппой, дня через два-три сцеживал и разливал по маленьким флакончикам. Благодаря каплям Афродиты наша хозяйка была всегда веселой и смешливой, могла смеяться без причины, аж заходиться смехом, чем неплохо привлекала покупателей, которые тоже не сдерживались и хохотали, заразившись ее праздничным настроением. И в конце концов ей удалось-таки окрутить одного состоятельного купчика. Теперь они хохотали вдвоем, ибо купчик и сам к тем каплям пристрастился, превознося их как непревзойденный афродизиак, в чем мы и сами убедились, слыша, какие звуки раздаются по ночам из их спальни.
Окончив учебу, я начал соображать, как бы мне использовать полученные знания и каким образом усовершенствовать их на практике, и желательно при этом найти выгодное место работы, потому как родительские деньги закончились, а сами они к тому времени умерли. Возвращаться было некуда, а в Падуе оставаться было нечего. Поэтому я перебрался в Венецию, надеясь отыскать там что-то стоящее. Но вскоре произошло событие, которое решительно повлияло на мою жизнь и повернуло ее так, как мне и не снилось.
Венецианская республика переживала неплохие времена, торговля развивалась, деньги стекались звонкими ручейками, и ничто не предвещало беды, как вдруг пришла беда от рыцарей святого Иоанна, прозванных мальтийскими, унаследовавших от тамплиеров церковь и монастырь в Венеции. Это были люди, которые презирали всех, кто живет за счет торговли, в то время, как чуть ли не вся Венеция торговала, а следовательно, венецианцы и рыцари взаимно ненавидели друг друга и при каждом удобном случае схлестывались. В отличие от венецианцев, рыцарей ничто так не интересовало, как священная война с турками, и их страшно злило, что Венеция, увязнув в эпикурейском быту, блаженствует, тогда как турки постепенно захватывают все более обширные территории Европы. И уж совсем их разозлило, что венецианцы пытались во что бы то ни стало сохранить мир с султаном и ни за что не хотели опрометчивым поступком его нарушить.
Рыцарей венецианцы терпели и ограничивались только нотами протеста, когда те переходили границу, потому что рыцари делали много полезного. В частности, иоаннитский госпиталь в Венеции был на удивление образцовым, я сам в этом убедился, когда проходил там практику по хирургии. Среди рыцарей были очень хорошие врачи, а уж об уровне гигиены нечего и говорить – подобного не было нигде. Не забывали рыцари и давних своих традиций и время от времени громили турок, но не в открытых сражениях, а в пиратских наскоках на турецкие корабли, и, увлекшись этим разбойничьим делом, не гнушались разбивать и христианские корабли, даже венецианские. В конце концов они превратились для Венеции в большую проблему. Но сколько бы венецианские дожи не протестовали и не возмущались, рыцари на это внимания не обращали и продолжали свой разбой даже после того, как в сентябре 1644 года дож пригрозил наложить арест на все рыцарское имущество. Через месяц после этого рыцари спровоцировали войну.
Мы с моим товарищем Мартином, который тоже окончил учебу, находились как раз на одном из рыцарских кораблей, который был частью эскадры из шести судов. Мы занимались ранеными, которых забрали с греческого острова Карпатос, выкупив их из рук местных пиратов. По дороге мы встретили турецкий галеон, и командор эскадры Рино ди Кавалья, чтоб ему пусто было, не долго размышляя, приказал взять его на абордаж. На галеоне воинов было как кот наплакал, поэтому они не сильно сопротивлялись и быстро сложили оружие. Зато, как потом выяснилось, на борту находились богатые турецкие паломники, направлявшиеся в Мекку. Среди них был также старший евнух султанского двора, кадий Мекки, а еще десятка три неплохих гаремных одалисок и около полусотни греческих рабов.