Герман себе не нравится. Ненавидит свое отражение в зеркале. Слишком худой и бледный, волосы невыразительного мышиного какого-то цвета, родинки эти дурацкие россыпью по всему телу. Нос с горбинкой, глаза посажены слишком глубоко и цвет у них самый обычный, коричневый, без оттенков — не шоколадный, не коньячный, а просто коричневый, без глубины. Черты лица мелкие, и пухлые губы смотрятся на лице неуместно, будто их оторвали от какой-то знойной красотки и прилепили Герману.
Характер свой Герман тоже терпеть не может. Он кажется себе чересчур восприимчивым и по-девичьи чувствительным и мнительным. Герман не уверен в себе от слова «совсем» и абсолютно уверен в том, что обречен на одиночество. Друзей у него нет, второй половинки — тоже. Герман со всей присущей ему серьезностью не верит в то, что может кому-нибудь понравиться, в каком бы то ни было плане, а поэтому, когда староста их группы, очень красивый староста, приглашает Германа в кино на вечерний сеанс, он только горько усмехается, просит не издеваться и стремительно убегает. Староста смотрит ему в спину, сжимая в руке два глянцевых билета.
На следующий день он снова делает попытку — приглашает Германа на выставку известного художника. Герман очень любит искусство, творчество этого художника в частности, ему очень любопытно, откуда об этой любви узнал староста Марк, и он почти соглашается с ним пойти, но вдруг вспоминает о собственной никчемности. «Никому и дела нет до твоих интересов, очнись, Золушка!» — ехидно звучит внутренний голос, и Герман, тяжело вздыхая, заглядывает старосте в глаза:
— Поспорил?
— Что? — непонимающе глядит на него староста.
— Ты на меня поспорил? — терпеливо повторяет Герман, почти уверенный в том, что это правда. Потому что на таких, как он, всегда спорят.
— Нет, — удивляет его Марк. — Я просто хочу пригласить тебя на свидание.
Он говорит это серьезно и искренне, настолько, что Герман понимает — нет, не может такого быть, только не с ним, говорит:
— Очень смешно, — и уходит, понуро опустив голову.
Ему обидно почти до слез. Потому что ему нравится староста. Марк красивый. Высокий, статный, атлетически сложен. Волосы у него густые, темно-каштановые, а глаза теплого янтарного цвета. Ещё у него родинка над верхней губой — совершенно очаровательная родинка. А Герман некрасивый. И родинки у него некрасивые, и волосы, и глаза. Такой, как Марк, ни за что всерьез не обратит внимания на такого, как он. У Германа дрожат губы и слезятся глаза. За это он ненавидит себя ещё больше.
На следующий день в университет ему в первый раз за все время идти не хочется. Герман любит учиться, ему нравится узнавать новое, нравится приобретать полезные навыки. Он мог бы быть отличником, если бы экзамены и зачеты были в виде тестов, но преподаватели отдавали предпочтение классическому способу сдачи экзаменов, а Герман, вытягивая билет, неизменно терялся и не был способен выдавить из себя хоть что-то вразумительное. И это его волновало бы, не будь он уверен в том, что после выпуска по профессии не устроится и ему, как многим, придется работать где-нибудь в «Бургер Кинге», и никакие из приобретенных в учебном заведении навыков ему не пригодятся.
В конце концов, Герман все-таки собирается и идет на учебу, искренне надеясь не встретить там Марка. Но Марк — староста, он ответственный, он не пропустил ни единой пары за все три года учебы.
Герман привычно садится за самую последнюю парту. На самом деле, место не самое удобное, учитывая его близорукость, но ничто на свете не способно заставить его сесть поближе — он тогда с ума бы сошел от взглядов в спину, так что приходится щуриться, пытаясь разглядеть каракули преподавателя на доске. Очков Герман принципиально не носит, не хочет казаться ещё уродливее, чем есть, а линзы так и валяются на журнальном столике запечатанные — он представить себе не может, что когда-то запихнет себе что-то в глаз.
На второй паре к нему подсаживается Марк. Просто так подсаживается, как к старому другу. Улыбается, хлопает Германа по спине и плюхается рядом, приветственно кивая. От него пахнет мятной жвачкой, шампунем и немножко потом, Герману хочется прижаться к нему и вдыхать, вдыхать этот аромат. Он отодвигается от старосты настолько, насколько это возможно, балансируя на самом краешке скамьи.
— Ты меня боишься, что ли? — удивленно смотрит на него Марк.
Герман заливается краской и не представляет себе, что можно сказать в такой ситуации. Ему стыдно за всю эту ситуацию и за себя, такого никчемного.
— Да сядь ты уже нормально! — неожиданно взрывается староста и тянет Германа за рукав пуловера.
Герман вскакивает и бежит к выходу из аудитории, позабыв про сумку и телефон. Он мечтает оказаться как можно дальше отсюда, но бежит в курилку. Герман вообще-то не курит, но, черт знает почему, в курилке бывать ему нравится. Обычно здесь куча народа, но сейчас он один. Распахивает окно, высовывается в него почти наполовину, жадно вдыхает свежий, морозный воздух.
— Что ты делаешь, придурок? — его за шкирку, как нашкодившего кота, втаскивают обратно.
Марк. Злой, раскрасневшийся, с сумкой Германа на плече.
— Я… — мямлит Герман. — Я…
— Слушай, — вздыхает староста и протягивает ему сумку. — Прости, ладно? Прости, что накричал, я не хотел. Ты выглядел так, будто собираешься вниз сигануть.
Герман отрицательно мотает головой:
— Я вовсе не…
— Да понял я уже, — перебивает Марк и лезет в задний карман джинсов, извлекая оттуда пачку сигарет. — Будешь?
Герман как завороженный послушно берет сигарету, подносит ее к услужливо подставленной зажигалке. Неумело затягивается и заходится в судорожном кашле.
Марк матерится сквозь зубы, обнимает Германа со спины и тянет его в сторону по-прежнему распахнутого окна:
— Дыши, придурок, — шипит злобно. — Зачем сигарету-то взял, если не куришь?
— Хотел попробовать, — хрипит Герман, и староста качает головой.
Несколько минут он молчит, потом закрывает окно, снимает с себя пиджак и накидывает его на плечи озябшего в своем тоненьком джемпере Германа.
— Какого черта ты от меня бегаешь? У тебя какие-то проблемы? Я не нравлюсь? Или парни в принципе? Так ты вроде встречался с кем-то на первом курсе.
Герман качает головой и рефлекторно пытается опустить пониже рукава, чтобы не было заметно бледных полосок шрамов на запястьях. Ему совсем не хочется об этом вспоминать.
— Слушай, — мягко говорит Марк. — Я знаю, что у вас с тем парнем вышло нехорошее расставание и он вроде тебя даже подставил, уж не знаю, что у вас там было, но я-то не он. Ты мне правда нравишься. Серьезно. Честно. И я очень хочу, чтобы ты согласился пойти со мной на свидание. Я не собираюсь делать ничего того, что ты не захочешь.
— Наркотики, — говорит Герман. Он не рассказывал этого никому, но Марку это рассказать почему-то хочется. — Тот парень сказал, что это не его наркотики, а мои. Он оставил пару пакетиков в моей квартире.
— Но полиция во всем разобралась? — осторожно спросил Марк, подходя ближе.
— Да, — кивнул Герман. — Парня посадили, а я…
Он замолчал, не решаясь вслух произнести продолжение фразы. «А я с тех пор почти каждую ночь просыпаюсь от кошмаров, вздрагиваю от каждого стука в дверь и ненавижу свое отражение в зеркале. И себя, такого слабого, тоже ненавижу».