Все это я придумываю. Конечно, я не знаю, как именно исчезают люди в эти странные дни, однако сотни тысяч, миллионы душ испарились из Лондона. На всех его главных улицах, как на магистрали перед моим домом, куда я гляжу сейчас, можно видеть лишь редких встревоженных прохожих — пьяницу, к примеру, или полицейского, который с потерянным видом слушает белиберду, доносящуюся из его рации, а вон еще кто-то сидит голышом в дверном проходе — и все старательно избегают смотреть друг на друга.
Так выглядят главные артерии города, а на остальных и вовсе пустыня.
А как там, где сейчас ты, Джейк? Ты еще у себя, в Барнете? Много ли у вас осталось народу? Или все кинулись в пригород?
Вряд ли у вас там хуже, чем в Килбурне.
Нигде не может быть хуже, чем в Килбурне.
Я вдруг обнаружил, что живу в Безжизненных землях.
Потому что здесь все началось, здесь центр. В котором еще живет горстка придурков вроде меня, да и тех день ото дня становится все меньше. К примеру, мужичок в вельвете уже несколько дней не показывается, да и сердитого паренька, который раньше обитал в булочной, больше не видно.
Зря мы тут торчим. Ведь нас же, в конце концов, предупредили.
Убивай. Жги[1].
Почему я еще здесь? Я ведь могу относительно безопасно пробраться на юг, к центру города. Я делал так раньше; я знаю, как надо поступать. Выйти в полдень, взять с собой словарь, как талисман. Клянусь, это он меня защищает. Он стал моим гримуаром. Пешком до Мраморной Арки около часа, дорога все время по главным улицам. Так что шансы у меня приличные.
Я ведь так уже делал — спускался по Мейда-Вейл, переходил через канал, в котором теперь чего только не плавает. Потом мимо башни на Эджвер-роуд с ее экзоскелетом из красных балок, которые вонзаются в небо на высоте двадцати футов над плоской крышей. Я слышал, как кто-то ступает мягкими лапами и фыркает там, в этой высотной тюрьме, видел промельк блестящих мышц и гладкого меха, когда он стал трясти клетку.
Наверное, те, которые хлопают крыльями, бросают ему еду сверху.
Но стоит только пройти мимо него — и я в безопасности, можно сказать, дома — на Оксфорд-стрит, где сейчас живет почти весь Лондон. В последний раз я был там месяц назад, и ничего, они молодцы. Несколько магазинов еще работают, вместо денег ходят какие-то бумажки с надписями, нацарапанными прямо от руки, на них покупают то, что удается спасти из других районов, или сделать самим, или обнаружить поутру чудесным образом доставленным неизвестно откуда.
Хотя, конечно, им не избежать судьбы остального города. Об этом говорят знаки, они повсюду.
Теперь, когда людей стало значительно меньше, город производит собственный мусор. В щелях зданий, в узких пространствах под днищами припаркованных машин материя самоорганизуется в промасленные упаковки от жареной картошки, сломанные игрушки, пустые сигаретные пачки, а те, рано или поздно, обрывают пуповину, связывающую их с землей, и катятся по улицам. Даже на Оксфорд-стрит по утрам находят свежие мусорные всходы, причем каждый гадкий новорожденный фрагмент отмечен крошечным вздутым пупком.
А еще на Оксфорд-стрит каждый день, без сбоев, появляются у дверей газетных киосков новые пухлые пачки: «Ламбет Ньюз» и «Телеграф». Только они из всего множества лондонских периодических изданий ухитрились пережить безмолвный катаклизм. Только их ежедневно пишут, верстают, печатают и доставляют потребителю невидимые существа — или существо, — в общем, какие-то силы.
Я уже выбирался сегодня на улицу, Джейк, чтобы взять свою копию «Телеграф» из киоска через дорогу. Прочел заголовок: «Автохтонные массы воют и пускают слюну». А под ним: «Жемчуг, фекалии, разбитые машины».
Но несмотря на эти тревожные знаки на Оксфорд-стрит все равно чувствуешь себя бодрее, чем в иных местах. Здесь люди по-прежнему встают и идут на работу, носят ту же одежду, что и девять месяцев тому назад, пьют по утрам кофе и решительно отказываются видеть абсурдность того, что они делают. Так почему бы и мне не перебраться к ним?
Только одно держит меня здесь, Джейк, — приглашение из Гомонта.
Я не могу бросить Килбурн. Здесь есть тайны, которые я еще не раскрыл. Килбурн — центр нового города, а Гомонт-Стейт — сердце Килбурна.
Считается, что Гомонт-Стейт был построен по модели Эмпайр-Стейт-билдинг, что в Нью-Йорке, только наоборот — это небоскреб в миниатюре. Но несмотря на сравнительно небольшие размеры благородством линий и внушительностью пропорций он не уступит своему заокеанскому собрату, что помогает ему с легкостью игнорировать прокопчено-кирпичный камуфляж своего окружения. В моем детстве в нем еще был кинотеатр, и я до сих пор помню симметричные взмывы двойного лестничного пролета, ведущего в фойе, роскошь люстры, ковровой дорожки и мраморных рельефов.
Мультиплексы с их хвалеными видеоэкранами и простоватым декором ему и в подметки не годятся. Гомонт родом из той эпохи, когда кино было еще чудом. Это не просто кинотеатр, это собор.
Однако его закрыли, и он обветшал. А потом открылся вновь, под электронные пассажи игровых автоматов в вестибюле. Снаружи две громадные неоновые вывески буквами, бегущими сверху вниз, оповестили район о новой цели существования Гомонта: BINGO.
Едва я понял, что произошло что-то странное, как сразу подумал о тебе. Кажется, я даже не проснулся, когда поезд вошел в Лондон. Помню только, как я сделал из вагона шаг в вечернюю прохладу и как мне стало страшно.
Я не экстрасенс, и у меня никогда не было шестого чувства, но оно было и ни к чему. Чтобы увидеть неправильность происходящего, достаточно было и одного — зрения.
Платформа была предсказуемо заполнена людьми, однако толпа двигалась совсем не так, как те толпы, которые мне доводилось видеть прежде. В ее движениях отсутствовали приливы и отливы, не было привычных течений, ведущих к кассам, доскам объявлений и магазинам. Она не распадалась на фракталы, а была на удивление однородна. Взмах крыла бабочки в одном углу вокзала не отозвался бы ни тайфуном, ни бурей, ни даже сколько-нибудь заметным сквозняком где-либо еще. Глубинная упорядоченность хаоса была нарушена.
По моим представлением, так должно выглядеть чистилище. Гигантская комната, полная неприкаянных душ, которые бесцельно бредут по одному и тому же кругу, погруженные каждая в свое личное отчаяние.
Мой взгляд упал на охранника, он был одинок, как все.
Что случилось? — спросил я его. Он смутился, потряс головой. На меня он не смотрел. Что-то случилось, был его ответ. Что-то… просадка энергии… ничего толком не работает… какой-то… упадок сил…
Толку от него я так и не добился. Но это не его вина. Просто приключившийся с нами апокалипсис был очень неопределенным.
Где-то в промежутке между тем, как я закрыл глаза в поезде, и тем, как открыл их снова уже в Лондоне, полностью отказал какой-то важный организационный принцип.
С тех пор конец света представляется мне буквально. Я воображаю непомерной высоты здание, этакую станцию по выработке энергии духа, внутри которой что-то вдруг заедает, и весь мир в одночасье лишается питающей его силы и связности. Я так и вижу, как трутся, цепляясь друг за друга зубцами, шестерни и колеса неведомой машины, как они перегреваются в процессе, перегрев достигает критической стадии… механизм начинает барахлить, стопорится, и вдруг его сердцевина безмолвно разлетается на куски, заливая ядовитым топливом город и его окрестности.
В Бхопале завод «Юнион Карбид» выблевал на город тонны убийственной, смертельной желчи. Чернобыльские осадки привели к еще более коварному, клеточному терроризму.
И вот теперь загадочной энтропией взорвался Килбурн.
Я знаю, Джейк, знаю, ты сейчас улыбнулся, верно? От ужасного до смешного один шаг, как говорится. У нас тут трупы не громоздятся на трупы. Обитатели Лондона исчезают в основном бескровно. Но город мало-помалу сворачивается, Джейк, и эпицентр этого внутреннего выгорания здесь, в Килбурне.