Поверил ли ты своим глазам?
Нелегко вспоминать об этом сейчас, кода я сижу на крыше в окружении хлопающих крыльями, голодных невидимых тварей, без тебя.
Мы встретились во тьме, которая каплями стекала из фасадов зданий. Я крепко обнял тебя.
Друг… — сказал я.
Привет, ответил ты.
Так мы стояли, как дураки, и молчали.
Ты понял, что случилось? — спросил я.
Ты потряс головой, пожал плечами и вскинул руки, точно указывая на все, что нас окружало.
Я не хочу идти домой, сказал ты. Дома больше нет, я это чувствую. Я как раз был в магазине, рассматривал одну чудную книжку, и вдруг у меня возникло такое чувство, как будто что-то огромное… не знаю… куда-то делось.
Я спал в поезде, а когда проснулся, то все уже было как сейчас.
Что же теперь будет?
Я думал, ты мне это скажешь. Разве вам не сообщили… не выдали какую-нибудь книжку, пособие, что-то в этом роде? Я думал, меня наказывают за то, что я спал, поэтому я ничего не понимаю.
Нет, друг. Знаешь, многие люди… они просто исчезли, клянусь. Я был в магазине, поднял голову как раз перед этим, смотрю — в зале еще четверо. А потом, когда я поднял голову уже после, в магазине остались только я и тот тип, хозяин.
Улыбайся, сказал я. Шире.
Ага.
Мы еще помолчали.
Вот, значит, как кончается мир, сказал ты.
Не взрывом, подхватил я, а…
Мы оба задумались.
…а протяжным вздохом? — предложил ты.
…Я сказал тебе, что иду домой, в Килбурн, это совсем рядом. Пойдем со мной, предложил я. Поживешь у меня.
Ты колебался.
Дурак, дурак, трижды дурак, это я во всем виноват. Ведь это был наш старый спор все о том же: что ты ко мне не приходишь, не остаешься у меня подольше, — только переведенный на язык нового мира. До падения ты повздыхал бы насчет того, что тебе обязательно надо быть где-то в другом месте, что у тебя встреча, и, ничего толком не объяснив, отбыл. Но в это, новое время старые предлоги уже не имели силы. Да и энергия, которую ты раньше тратил на уловки, теперь утекала куда-то в город, а он, словно новорожденное существо, сосал из тебя тревогу, впитывал твои зачаточные желания и приводил в исполнение.
Ну, хотя бы дойди со мной до Килбурна, сказал я. А там решим, что делать.
Ладно, старик, конечно. Я только хотел…
Я так и не узнал, в чем именно состояло твое желание.
Тебя что-то отвлекало, ты то и дело бросал взгляды через мое плечо, и тогда я тоже обернулся, посмотреть, что тебя так заинтересовало. Ощущение несосредоточенности висело в воздухе, хотя ночь была тиха, как прежде, когда я снова перевел на тебя взгляд и потянул тебя за рукав, чтобы ты шел со мной, а ты сказал мне, да, да, старик, конечно, сейчас, только гляну кое на что, и пошел через дорогу, вперив взгляд во что-то невидимое мне, и я уже начал сердиться на тебя, когда вдруг сам выпустил твой рукав, отвлеченный звуком — он долетал из-за железнодорожного моста, с востока. Это был стук копыт.
Моя рука оставалась еще протянутой вперед, но я уже не касался тебя, а, повернув голову на стук, неотрывно смотрел на вершину холма. Время тянулось. Темноту сразу над тротуаром прорезало что-то колючее и грозное, оно росло, а над вершиной холма поднималось что-то длинное, тонкое и острое. Это что-то наклонно врезалось в ночь. За ним появилась рука в белой перчатке, сжатая в кулак, она крепко держала это что-то. Что-то оказалось мечом, великолепной церемониальной саблей. Меч вытянул за собой человека, на человеке был странный шлем, длинная серебристая пика украшала его сверху, а за ней струился по воздуху белый плюмаж.
Он мчался безумным галопом, но я не испытал никакой тревоги, когда он ворвался в поле моего зрения, а, наоборот, спокойно рассматривал его, внимательно изучал его одежду, оружие, лицо, у меня было достаточно времени, чтобы все запомнить.
Это был один из тех всадников, которые обычно стоят возле дворца… Домашняя кавалерия — так, что ли, они называются? Плюмажи стекают с пик их шлемов острыми гладкими конусами, сапоги блестят, словно зеркало, кони скучают. Они славятся умением сохранять позу не двигаясь. Любимое развлечение для туристов — играть с ними в гляделки, насмехаться, щекотать их коням морды, а они хоть бы что, ни тени человеческих эмоций не видно на лицах.
Когда голова этого человека вспорола вершину холма, я сразу увидел, что его лицо искажала идиотская воинственная гримаса оскал делал его похожим на готового кинуться пса, а храбрость была, видимо, та же, с какой неслась в атаку на врага Легкая Бригада[2].
Его красный мундир был расстегнут, полы метались вокруг, словно языки пламени. Привстав на стременах, он склонился над гривой коня, держа поводья в левой руке, а вскинутой над головой правой сжимал свой прекрасный меч, который посылал длинные искры прямо мне в глаза. Его конь стремительно приближался, уже было видно, как надуваются жилы под его белой шкурой, выкатываются в безумном конском желании глаза, слюна свисает с удил, раздирающих оскаленный рот, было слышно, как гремят копыта по заброшенному асфальту уилсденского железнодорожного моста.
Солдат не издавал ни звука, хотя его рот был раскрыт так, словно он захлебывался прощальным криком. Он скакал, высоко подняв меч, точно гнал воображаемого врага, направляя своего коня вниз по Доллис-Хилл, мимо японского ресторана и магазина пластинок, мимо салона по продаже мотоциклов и мастерской по починке пылесосов.
Вот он пронесся мимо меня, ошеломительный, тупой и неуместный. Он проехал между мною и тобой, Джейк, так близко, что капли его пота бусинами упали на меня.
Я представляю, как он стоял на карауле, когда в мироздании случился катаклизм, и он, ощутив, что королева, которой он присягал на верность, либо мертва, либо ничего больше не значит, осознав, что его помпа в умирающем городе тоже бессмысленна, а его самого много лет напрасно учили бесполезным вещам, решил хотя бы раз в жизни повести себя так, как положено солдату. Так и вижу, как он, гремя шпорами, мчится галопом по притихшим улицам центрального Лондона, тем стремительнее, чем сильнее поднимается в нем гнев против собственной ненужности; вот он отдает поводья коню и позволяет ему бежать, куда тому вздумается, чувствует, как тот шарахается от странных новых обитателей неба; наконец, конь переходит на ровный галоп, и тогда всадник, чтобы доказать, что он может сражаться, выхватывает свой меч и уносится на своем скакуне в равнины северного Лондона, чтобы либо пропасть там, либо погибнуть в бою.
Я наблюдал его галоп, онемев от потрясения.
А когда я обернулся, Джейк, когда я обернулся, то тебя, конечно, уже не было.
Как я отчаянно искал тебя, как звал и как рыдал потом, ты можешь представить сам. От моей гордости и так уже ничего не осталось. Скажу лишь, что это продолжалось долго, хотя я, едва ощутив твое отсутствие, сразу понял, что больше тебя не найду.
Наконец я добрался до Килбурна, где, проходя мимо Гомонта, поднял голову и увидел его неоновые вывески, броские и ужасающие в своей банальности. Они и сейчас горят на нем, как тогда и как много месяцев подряд, но сегодня я, наверное, все же откликнусь на их призыв.
Я не знаю, куда ты пошел и как произошло твое исчезновение. Я не знаю, как вышло, что я тебя потерял. Но разве мои поиски места, где можно спрятаться, и сообщение на фасаде Гомонта могут быть совпадением? Хотя это вполне может оказаться обманом. Или игрой. Или ловушкой.
Только знаешь что? Я устал ждать. Устал гадать, что случилось. Поэтому сейчас я расскажу тебе, что я сделаю. Сначала я допишу это письмо — теперь уже совсем скоро — и положу его в конверт, на котором напишу твое имя. Наклею марку (хуже не будет) и выйду на улицу — да, прямо сейчас, среди ночи, — чтобы опустить письмо в почтовый ящик.
Что будет потом, сказать не могу. Я ведь совсем не знаю правил этой жизни. Может статься, в ящике живет теперь чудовище, которое сожрет письмо, едва оно упадет в щель, или, наоборот, ящик выплюнет его в меня, а может быть, оно будет размножено сотни раз и расклеено по всем витринам Лондона. Конечно, я надеюсь на то, что оно найдет тебя, так или иначе. Может быть, оно просто материализуется у тебя в кармане или на пороге того места, где ты теперь живешь. Если ты вообще живешь где-нибудь.