ОБИТЕЛЬ ПРИЗРАКОВ
На востоке штата Кентукки, в двадцати милях от Манчестера по дороге в Бунвилл, стоял в 1862 году деревянный плантаторский дом, который своим внешним видом отличался в лучшую сторону от большинства окрестных строений. Но уже в следующем году дом этот был уничтожен пожаром, к чему, возможно, приложили руку солдаты, отставшие от колонны генерала Джорджа У. Моргана, когда генерал Кирби Смит гнал его от Камберлендского ущелья до реки Огайо. Перед тем как дом сгорел, он пустовал в течение четырех или пяти лет. Участок вокруг дома порос ежевикой, изгороди прогнили, даже немногочисленные негритянские и хозяйственные постройки, запущенные и разграбленные, пришли в упадок. Для живущих поблизости негров и бедняков-белых деревянные заборы и древесина, которую можно было найти в доме, представляли немалый интерес в качестве топлива, и все беззастенчиво пользовались бесхозным добром — открыто, средь бела дня. Только средь бела дня. Ибо с наступлением сумерек никто, кроме чужестранцев, не осмеливался посещать это место.
Дом имел дурную славу и был известен как обитель призраков. В реальности злых духов, которые хозяйничали там по ночам — шумели, временами представая в зримом облике, и вообще вели себя очень активно, — местные жители не сомневались, как не сомневались в том, что внушал им по воскресеньям странствующий проповедник. Мнение владельца дома на сей счет было неизвестно, поскольку и сам он, и его семья однажды ночью пропали, и найти их не удалось. Они оставили все: утварь, одежду, провизию, лошадей в стойлах, коров на пастбище, негров в подсобных строениях — все было как прежде, ничего не изменилось, кроме того что мужчина, женщина, три молоденьких девушки, мальчик и младенец бесследно исчезли! Неудивительно, что плантаторский дом, в котором одновременно сгинули семь человек, казался подозрительным.
Июньским вечером 1859 года два жителя Франкфорта — полковник Дж С. Мак-Ардль, адвокат, и судья Майрон Вей из местного ополчения — ехали из Бунвилла в Манчестер по важному делу, не терпящему отлагательств. Они очень спешили, а потому продолжали свой путь, хотя уже было темно и глухими раскатами грома давала о себе знать приближавшаяся гроза, которая и обрушилась на них, когда они подъезжали к «обители призраков».
В свете беспрерывных вспышек молний путники легко разглядели въезд на плантацию и, миновав ворота, направились к сараю, где, освободив от упряжи, оставили лошадей. Затем под проливным дождем они добежали до дома и принялись стучать во все двери, но ответа не последовало. Гром грохотал с такой силой, что — стучи не стучи — услышать что-либо было действительно сложно, поэтому они толкнули одну из дверей, она оказалась незапертой. Без дальнейших церемоний они вошли внутрь, прикрыв дверь за собой. И очутились в кромешной темноте и в полной тишине. Яркие всполохи молний не проникали сюда ни сквозь окна, ни сквозь щели; шум непогоды не доносился даже легким шепотом. У путников возникло ощущение, будто они оба вдруг ослепли и оглохли, а Мак-Ардль впоследствии признавался, что, когда он переступил порог, ему на мгновение почудилось, что его настиг смертельный удар молнии. Продолжение этой истории, рассказанное самим Мак-Ардлем, было опубликовано в номере «Франкфортского правозащитника» от 6 августа 1876 года:
«Когда я немного оправился от ошеломляющего эффекта внезапной глухоты, поразившей меня при переходе от грохота бушующей стихии к могильной тишине, первым моим побуждением было снова открыть дверь, ручку которой я все еще сжимал одеревеневшими пальцами. Мне хотелось впустить звуки и видимые проявления грозы в дом, чтобы проверить, действительно ли я лишился зрения и слуха. Повернув ручку, я распахнул дверь. Она вела в другую комнату!
Комната была залита идущим неизвестно откуда зеленоватым светом, позволявшим все видеть, хотя и не очень отчетливо. Я сказал „все“, но на самом деле моему взору предстали только голые каменные стены и трупы нескольких человек — возможно, восьми или десяти, я, разумеется, не считал. Останки принадлежали людям обоего пола и разного возраста, вернее, размера — начиная от самого маленького тельца грудного малыша. За исключением трупа молодой, как мне показалось, женщины, которая сидела в углу, прислонясь к стене, все остальные тела были распростерты на полу. Еще одна женщина, постарше, держала на руках младенца, прижимая его к себе. Поперек ног бородатого мужчины лицом вниз лежал подросток. Одежда двоих мертвецов сгнила настолько, что они были почти нагие, а юная девушка придерживала рукой край разодранной на груди рубашки. Трупы находились в различной степени разложения, лица и тела ссохлись. Некоторые уже практически превратились в скелеты.
Пока я стоял в оцепенении, не в силах двинуться с места от охватившего меня ужаса и продолжая инстинктивно держаться за дверную ручку, мое внимание переключилось с этого чудовищного зрелища, сосредоточившись на мелочах и деталях. Видимо, разум из чувства самосохранения пытался таким образом хоть немного ослабить невероятное напряжение, которое иначе можно было бы просто не выдержать. Среди прочего мне бросилось в глаза, что дверь — а я по-прежнему держал ее открытой — сделана из тяжелых пластин сварочного железа, склепанных вместе. Из скошенного торца на равном расстоянии друг от друга и от верха и низа торчали три мощных стержня. Я повернул ручку, и стержни ушли внутрь; отпустил, и они снова выдвинулись — как в пружинном замке. Со стороны комнаты ручки на двери не было — лишь сплошная гладкая металлическая поверхность без единого выступа.
Я рассматривал все с неподдельным интересом, что сейчас, когда вспоминаю об этом, кажется мне удивительным, и тут вдруг судья Вей, о котором я, потрясенный и растерянный, совсем забыл, оттолкнул меня и решительно переступил порог.
— Ради бога! — закричал я. — Не входите туда! Нужно убираться из этого жуткого места!
Судья остался глух к моим словам и (бесстрашный, как все истинные южане) быстро прошел в центр комнаты. Опустившись на колено над одним из трупов, чтобы поближе изучить его, он осторожно приподнял почерневшую сморщенную голову. Отвратительное зловоние, мгновенно распространившись, долетело до двери и ударило мне в нос, лишая меня сил. Сознание мое помутилось, ноги подкосились, и я понял, что падаю. Пытаясь устоять, я схватился было за торец двери, но она, щелкнув, захлопнулась!
А дальше — провал в памяти: шесть недель спустя я очнулся в гостинице в Манчестере, куда меня привезли на следующий день какие-то незнакомые люди. В течение всего этого времени я был без сознания, страдая от лихорадки, сопровождавшейся бредом. Меня нашли лежащим на дороге в нескольких милях от злополучной плантации, но, как я покинул дом и добрался туда, понятия не имею. Придя в себя, вернее, когда врачи разрешили мне говорить, я спросил о судьбе судьи Вея, и мне сказали (дабы успокоить, теперь-то я это знаю), что он дома и с ним все в порядке.
В мою историю никто не верил — ни единому слову, но можно ли этому удивляться? И способен ли кто-нибудь вообразить, какое горе я испытал, когда, вернувшись через два месяца домой, выяснил, что о судье Вее с той ночи никто ничего не слышал? Как же горько я пожалел тогда, что гордость не позволила мне настаивать на правдивости этой невероятной истории, и теперь понимаю, что должен был с первого же дня моего выздоровления повторять ее вновь и вновь.
То, что произошло потом — как осматривали дом и не обнаружили комнаты, соответствующей моему описанию; как меня пытались объявить сумасшедшим, но мне удалось избежать этого, — уже известно читателям „Франкфортского правозащитника“. Хотя с того дня прошло немало лет, я по-прежнему уверен, что раскопки, на которые у меня нет ни юридического права, ни достаточных средств, могли бы пролить свет на загадочное исчезновение моего бедного друга и, возможно, прежних обитателей и владельцев сначала пустовавшего, а теперь и вовсе сгоревшего дома. Но я не отчаиваюсь, продолжая надеяться, что когда-нибудь мне удастся раскрыть эту тайну, однако глубоко опечален незаслуженной враждебностью и небезосновательным скептицизмом родных и друзей покойного судьи Вея, из-за чего мои поиски были отложены на столь длительное время».